Он подозревал, что открывшаяся лысина на затылке не красит. Зато рост. Метр девяносто, друзья замечали издали, махали зачем-то рукой. Будто лилипуты, а он должен их разглядеть. Ну немного оплыл в боках, есть такое, чрезмерная страсть к капучино сделала мерзкое дело, и он проиграл. Но животик еще не выполз из-под ремня, богатырски надута грудь и, пожалуй, при желании он смог бы подтянуться раз девять на турнике или отжаться от пола, смахивая пыль отпущенной по моде острой бородкой. А вот голос оставался молодым, звучным, точно пошехонская труба. А как приятно, бывало, выдыхать на плацу: «Смирна!» Да так, что дребезжали, казалось, стекла в гарнизонной столовке. И идти с ротой в горку, чеканя шаг:
— И левой, левой, раз, два, три.
Этот военный речитатив так и остался по жизни. Жена Ольга, закаленная в невзгодах учительница младших классов, к заскокам мужа привыкла. Прошла с ним гарнизоны архипелага Северная Земля в Карском море, глухие и суровые леса Сибири, да много чего. Дети же морщили губы, когда он ненароком вставлял армейские шутки за завтраком.
Служба в армии оставила у Павла приятные воспоминания, шагал по жизни, словно по лестнице, лейтенант — раз-два, капитан — три-четыре, майор — пять-шесть. Тут считалочка закончилась: его отправили в запас. Вариантов на гражданке выпало немного, и он сознательно пошел работать в охрану: там мог вволю погонять заплывших жирком охранников, покомандовать. Это успокаивало.
По-настоящему Павел жил парадами. Ждал 9 Мая, как некормленая собака, что мечется в ожидании задержавшегося хозяина. Отглаживал форму, что бережно хранил в длинном сатиновом пакете, проверял, блестят ли пуговицы, насколько ровны стрелки брюк, отполированы ли ботинки, не скрутил ли сын Ванька медали. В девять утра Павел переодевался в парадный костюм, смахивал пыль с тульи фуражки, присаживался за стол, выпивал рюмку водки и ждал начала. Парад смотрел стоя. Выбрасывал руку к фуражке и кричал протяжное «Ура главнокомандующему!». Дети крутили у виска, жена вздыхала, Павел упирался взглядом в экран, в глазах появлялись слезы.
***
Беда пришла внезапно. Скрутила разум и повергла в терзания душу. Представить именно такой поворот событий Павел не мог и в страшном сне. Соня, так удачно выскочившая замуж за программиста из Киева, на фоне «спецоперации» отказывалась говорить с отцом, помня его помешанность на армии. Отношения их расклеились после ее свадьбы, после рождения внука трещина разошлась шире, дочь не вернулась в Москву, хотя он настаивал; его не пускали в Киев.
Вот и дождались. Павел смотрел на жену. Ольга плакала в трубку и умоляла дочь уехать, забрать ребенка и бежать.
— Куда, в Польшу? У меня паспорт русский, — кричала Соня по громкой связи, выставленной женой специально, словно в укор мужу, будто он лично командовал войсками.
Сердце его сжималось тисками. Раз-два — опрокидывал он рюмку за рюмкой, словно это могло остановить боль.
Становилось хуже. Лезли черные, страшные мысли, и если после первых новостей о Донбассе он странно хмыкал и качал головой, будто взвешивая чужие решения, то после «начала» посерел лицом, седина окропила голову. Ощущение безнадеги отупляло, работа вызывала отвращение, любимый капучино — изжогу. Он теребил звонками бывших сослуживцев. Некоторые, как он знал, дошагали до генеральских звезд, но кто он для них… Так, лицо на общей фотографии.
Мишеньке исполнился годик. Павел души в нем не чаял, наблюдал по скайпу, по удаленке. Любил. Казалось, Мишенька похож на него, жена же утверждала, что на зятя.
Павел читал новости в «Телеграме»: рушились города, гибли люди, горела техника. Он плевался, стиснув зубы, ругался матом и — раз-два — опрокидывал рюмочку. Легче не становилось.
К наступающему празднику — Дню Победы — Павел приуныл. Не слышал в себе позывов былой радости, не чувствовал трепета, не вспоминал о мундире. Слухи о возможной мобилизации сотрясали эфир и воздух. Он точно попадал, пятьдесят три, офицер, ветеран боевых действий, первый в списках.
Два года Афганистана Павел вспоминал с неохотой и грустью — столько воды утекло, все казалось сном: и изрезанные хребты в тумане, и желтое изнуряющее солнце. По ночам иногда снился черный, вонючий дым, казалось, нечем дышать. Он просыпался в поту, еще будто слыша позывные в плотных наушниках авиашлема.
— Семьсот седьмой — Папаше. Сброс отработал. Левый в отказе, ухожу на северную точку.
О реальности напоминали две медали и орден. Он ими гордился, как и кителем и синей фуражкой с высокой тульей. Но как-то не в этот раз.
— Лети, майор, в Турцию, а? Лети на пару недель, а если все слухи, так хоть отвлечешься, а там посмотрим.
— Что?
Жена смотрела с пониманием, ему казалось — с жалостью. Терпеть не мог, эту жалость.
— Ниче, глухня.
Кто бы ему сказал лет десять назад, что ушные раковины могут закрыть костяные наросты, как терновник скрывает вход в пещеру от солнечного света. Телевизор Павел смотрел в наушниках.
Жена повторяла громче, разделяя слова:
— Лети в Турцию, на неделю, хоть отвлечешься.
Вот ведь, а только что предлагала на две.
— А Сонька, Мишка?
Вопрос подрывал хрупкое спокойствие, будто разламывалась скорлупа и холод расползался в квартире. Сковывал движения, мысли, чувства.
— Ну лучше загреметь по призыву. Они во Львов поедут, вчера Соня сказала.
— Как во Львов, к кому?
Он листал новостные ленты дрожащими пальцами. Уткнулся взглядом в экран, лоб покрыла испарина, в Киев опять прилетела ракета.
— Так к кому, у Пети там родня?
Зятя, что увез дочь, он всегда недолюбливал, жена утверждала — завидовал. Выдающийся программист, его пригласили в Канаду, они только подали на визу. Сейчас Павел нутром понимал, что Петя — единственный человек, который позаботится о Соне и внуке.
— Ни к кому, в эвакуацию едут. Доберутся, там лагеря беженцев, не одни же, народу — сотни.
Сотни, сотня, соточка — перекраивал разум, и Павел наливал стопку.
— Бля, — после третьей он выдыхал чистый мат вперемежку с сигаретным дымом. Пять лет как бросил курить, восемь — как в запасе.
Мысль улететь утренним рейсом в Стамбул пришла неожиданно. Как же сразу не догадался. Оттуда в Кишинев. Павел выбросил в окно сигарету, подсел к компьютеру, хмель как рукой сняло.
Молдавия, пропускной пункт Окница, отлично. Дрожащей рукой вытянул затертую еще армейскую записную книжку. Эх, только бы номер не сменил, только бы не сменил номер.
Судорожно комкал листки, вот он — капитан Милованов, Юрка, ах ты старая шельма, небось полковник уже, а лучше бы — генерал. Юрка ответил. Они не слышались лет восемь, с тех самых пор, как Милованов переехал в Кишинев.
— Слышь, мать. Звони Соньке, пусть в сторону Винницы двигаются. Есть у меня план.
Радостью налилось тело, распрямился в рост, вскинул к потолку руку, выдохнул, хорошо, Ванька до службы не дорос, одним геморроем меньше.
***
Самолет приземлился в Новом аэропорту Стамбула в пять утра. Вялое солнце в иллюминаторе, сонливые вздохи соседей.
Соне исполнилось пять, когда он осознал, что у него растет дочь. Жили тогда в двухэтажном бараке, с печкой на две квартиры. Худая Сонька мерзла зимой, жалась к матери, и он накрывал своих девочек шинелью, жесткой с мороза.
Аэропорт забит, негде присесть. Куда летит Россия, в какие города? Спасают семьи, души, на отдых в такой сложный час, в эмиграцию, по делам? Сложно сказать.
В семь сорок пять объявили о посадке на Кишинев.
Практически в восемь Соня пошла в первый класс. Только переехали за Урал, гарнизон сверхдальний, дорожки из свежей доски, мошки тучами и уютная, теплая школа. Соне нравилась.
В десять утра, подхватив невзрачную спортивную сумку, Павел встал в очередь на такси. Термометр на входе показывал двадцать два градуса.
По окончании института Соня собрала подружек в ресторанчике на Арбате, двадцать два года, хорошая дата, похожа на двух лебедей. Они с женой не пошли — пусть молодежь погуляет, выпили дома по стопке. В тот день Соня познакомилась с Петей.
Милованов сверкнул генеральской звездой в приемной из светлого дуба. Ай да молодец Юрка, умеет подстроиться под ситуацию. Обнялись, выпили по рюмашке. Просидели до вчера.
На мерседесе, предоставленном генералом, Павел попал в Приднестровье. До невозможности просто. Остановились у отеля «Маяк», он кивнул водителю, пошел и снял номер. До пропускного пункта три километра, жилья ближе нет.
Вечером вышел прогуляться, подышать и поглазеть на окрестности. В кармане пискнул айфон: эсэмэска от Сони. Дочь подъезжала к Виннице, останется на ночевку. В дороге без происшествий, Мишенька спит.
Мимо прошли двое.
— Отец, закурить есть?
— Что, не понял?
Он развернулся: небритые лица, рыскающий взгляд, мятые футболки.
— Закурить есть, папаша?
Он протянул пачку. Местные алкаши, на беженцев не похожи. Надо же, папаша, неужели так плохо выгляжу?
— Сам откуда? — дохнули перегаром и дымом, смотрят нагло.
— От верблюда, идите себе.
Он тоже закурил. В небе розовым таял закат. Он уже знал, что зять ушел добровольцем, что-то связано с дронами, да и какая разница, Украина — его земля, он молодец и, наверное, на его месте Павел поступил бы так же.
Постоял, смотря в темнеющее небо, взглянул на часы, достал айфон, сверить время. Полночь, а как светло. Завтра обнимет Соню, покачает на руках Мишутку. Про себя Павел прозвал внучка медвежонком. Загавкали вдали собаки, и шагов позади Павел не различил.
Не дождавшись на пропускном пункте отца — телефон его не ответил — Соня отправила ему эсэмэску. Времени на ожидание и поиск не было, сотрудники Красного Креста торопили, пыльный автобус отправили дальше в Молдову. Она написала отцу адрес полевого лагеря для перемещенных лиц в Фалештском районе. Мишенька плохо спал ночью — автобус часто останавливался, а сейчас улыбался во сне, и она увидела, что малыш и вправду похож на деда.
