Пётр Арсенич Стрельников, дворянин, имевший в собственности семь деревень и четыре пустоши в полторы сотни душ, в последнюю неделю пребывал в расстроенном состоянии духа. Мучила боль в затылке, тошнило, и он клял ненастную погоду, нерасторопных девок, завертевшееся мясо, что съел давеча, да кислое вино. В субботу барин окончательно слёг с температурой и к вечеру впал в забытье. Метался в горячечном бреду, исходил острым на запах потом, звал кого-то, хватал воздух сухими губами, вскидывал в беспокойстве жилистые руки с набухшими венами, требовал прощения, гневался и ругал матерно прислугу, что якобы затоптала ковёр в гостиной.
Ковров в доме отродясь не держали, дворовые девки оттирали барину узкий лоб, прикладывали мешочки с запаренными травами, поили отварами на меду, но тщетно. Послали было в город за доктором, да дожди растрепали дорогу, и тот застрял на выезде. Вызывали батюшку Серафима, что поставил свечи за здравие подле иконы Божьей Матери и долго молился, нашёптывая стих Одиннадцатый от Матфея, посылая исцеление Петру Арсеничу.
К утру понедельника раскисшая дорога подсохла, и уездный доктор Розеннбах всё же добрался до больного. Посчитал пульс, послушал хриплое с переливами дыхание, простукал грудь узловатыми пальцами, оттянул веки и всмотрелся в мутные зрачки. И когда помял впалый живот и утёр ладони поданным полотенцем, вдумчиво произнёс.
— Ну не чума, слава те, Господи! Простыл барин, не бережёт себя. Всё поди по лесам бегает, зайцев пугает, крови бы отворить да подождём день-другой, пока вот порошков оставлю. Мешочки меж тем прикладывайте, помогает. Жар усилится — зовите, а нет, так приеду к субботе.
Порывшись в затёртом кожаном саквояже, доктор извлёк на свет горсть пилюль из смеси кардамона и морского лука с аптекарского огорода, положил на полированный стол французской работы.
— Дуняша, запоминай, читать, верно, не учёна?
Юркая, ладная в теле девка испуганно мотнула рыжей копной.
— Не обучена батюшка, ни к чему нам дело господское. Степан могет, ежели что.
— Хорошо, тогда запоминай. Каждую пилюлю в горячей воде растолочь и барину утром и вечером вливать. Плеваться будет, а ты лей, и всё тут. Дале. Свекольный сок пополам с конопляным маслом — восемь раз в день по большой рюмке.
Подумав немного, доктор потёр вытянутый нос, посмотрел на слипшиеся на лбу волосы барина, выудил пузырёк с раствором извести.
— Вот это Дуняша, молоком тёплым разбавь и на ночь Петру Арсеничу испить.
Розеннбах подумал было оставить препарат ртути и свинцовый сахар, прихваченный по случаю экстренного вызова, да отходить Петр Арсенич не собирался, щёки румяные, пульс ровный, дыханье глубокое, знать, выкарабкается, а сахар, ежели что, он и в субботу оставит.
Барин пришёл в сознание в среду на рассвете, раскидав в стороны влажные от пота одеяла, облизывая потрескавшиеся губы. Лежал, всматривался пустым взглядом в потолок светлого дерева, блестящие изразцы печки. Увидел на стене портрет мальчика в красной рубахе, дёрнулся, встряхнул головой, запыхтел и пытался что-то сказать, да лишь брызгал слюной. Дворовые принесли ведро родниковой водицы, и барин долго булькал, припав к медному ковшику. Сопел и давился. Привстал, озираясь, сделал шаг придерживаясь за стул, да и рухнул поперёк комнаты, чем страшно перепугал прислугу.
Лишь через день, Пётр Арсенич дошёл до отхожего места под ручку с девкой, чьё имя вспомнить так и не смог.
К субботе, барин ходил по гостиной, с трудом переставляя ноги, тыкался худыми боками об углы и отчаянно путался в именах прислуги. Девки крестились на образа о здравии.
Доктор прибыл к обеду, как и обещал. Порадовался выздоровлению и нашёл состояние барина внушающим надежды, оставил в указаниях свекольный сок с конопляным маслом, да расписал на листке диету в подробностях.
Ко следующему вторнику Пётр Арсенич окончательно оклемался. Отобедал тушёным кабанчиком, вспомнил охоту, псарей, соседа — майора в отставке Захар Алексеевича. Заиграл в жилах азарт. Барин выпил опосля обеда стаканчик анисовой и велел позвать Степана, припомнил-таки имя помощника.
— Не оклемался Степан, отлёживается, — преданно взглянула в глаза угловатая, широкая в кости Анфимья.
— Что за напасть такая, перепил шельмец? — подивился барин, выходя на широкий балкон с резной лакированной табакеркой в руке. Взбодрится табачком святое дело в такое утро, подумал Пётр Арсенич.
Погода и впрямь стояла аккуратная, небо точно выцвело, ни облачка, солнце залило лужайку ярко-жёлтым, высветило конюшенный двор справа, сараи, аккуратный забор частоколом, пыльную ленту дороги. Дворовой Андрейка поклонился барину, ведя под уздцы серого в яблоках мерина. Гогоча, бросились в сторону гуси, и Дуняша, сложив губы уточкой, выскочила с крыльца, стрельнула глазами на балкон, крутанулась на месте точно не зная, что и делать, заругалась на гусей, погнала прочь.
Пётр Арсенич улыбнулся, присел на резной стул. Заныла отмороженная в Смоленских лесах правая рука, да он привык управляться левой, откинул крышку табакерки, забил щепоть мелкого табаку в ноздрю.
Анфимья с каменным лицом, степенно вынесла бутылку анисовой, стакан и тарелку с ягодой, выставила на резной столик. Вздохнула.
— Как ты в забытье впал, так и Степан в тот день слёг и кузнец за ним. Прям напасть. Степан-то трое суток бился в судорогах, как та рыба об лёд, не очнулся ишшо, бедолага.
Она прикусила губу, подумав, как бы ни издох Степан-то, ведь и пьяница и до баб слаб, а тяжело без мужика знающего придётся, а то это, вишь, барин-то, на рыжей стерве совсем умом тронулся, холера её забери.
— Ты что Анфиска, закимарила там?
— Анфимья я, запамятовал, барин, — последнее слово она растянула в сухой улыбке, — Благо хороший доктор в уезде, успокоил, мы так думали холера, Помилуй нас Господи.
— Анфимья? Да помню я, всё помню, не тревожься, — барин усмехнулся. — Ты зачем вспомнила о кузнеце? Апчхи.
— Будь здрав.
Пётр Арсенич оттёр нос платком.
— Мне до него дела нет. Апчхи. Каким .ветром колдуна надуло в мой дом, чтоб нечистый его задрал, прости мя господи!
Кузнеца Пётр Арсенич сторонился, не любил и не привечал, хоть и понимал, сколько на нём держится. За глаза называли Козьму колдуном, хотя прямых доказательств не имелось, но скрытых, как говорили дворовые, — пруд пруди. Несколько раз пытался барин свезти кузнеца на ярмарку, от греха подальше, хоть и деревенские его уважали. Шансов продать бородатого увальня не было, нехорошая слава завсегда впереди человека бежит, но вариант обмена имелся. Пётр Арсенич посылал за кузнецом подводы с крестьянами, да безуспешно. То колесо у телеги надломится, то лошадей понесёт, то мужики передерутся. Что и думать после такого.
Батюшка Серафим мечтал отослать кузнеца на церковное покаяние и иметь за ним крепкое смотрение, дабы не мог тот учинить кому вреда. Да только в церковь Козьма носу не показывал.
Отставной майор Злотников рекомендовал отрезать кузнецу бороду или выбить зубы, чтобы лишить какой бы там ни было силы, если колдун. Пётр Арсенич углядел в рекомендации некую осмысленность и хотел было действовать, да дочь кузнеца привезла к Рождеству подарок, два клинка безупречной работы. Барин на радостях дал девке целковый, сабли принял и от кузнеца отстал, точно из памяти вытер.
Анфимья, неловко протёрла фужер на тонкой ножке, едва не уронила, налила янтарного цвета анисовой до половины.
— Пока болел ты, Дуняша кузнеца позвала дымоход починять, уж больно коптила печь при кухне.
— Ах, же сукина дочь, — вскричал, багровея Пётр Арсенич, привставал и табакерка едва не слетела с колен. — Да как смела! Вот он паскудник порчу навёл, чтобы его черти порвали! А ты о чём думала? А, ну — кликай Дуняшу ко мне.
Анфимья, откинув чёрную косу, навалилась на перила налитой грудью, изломила домиком брови. О чём думала, о трубе, — пронеслось в голове, — о тебе думала, воздух хваташь как рыба, а дышать нечем — дыму полна горница, сколько можно кивать на нечистую, одно слово — бред опосля болезни.
Она метнула глазом по лужайке, прошлась вдоль сарая к конюшне, губы растянулись в жёсткой усмешке. Углядела рыжую косу, сунула палец в рот, свистнула по-молодецки.
— Дунька! А ну! Бегом сюда стерва. Барин кличет.
Пётр Арсенич поморщился.
— Ты вот что, ангел мой. Апчхи. Коли Степан издохнет — оповести, человека буду искать. А пока… Апчхи.
— Будь здрав.
Вбежала Дуняша. Запыхалась, одёрнула сарафан, лицо светится, веснушки искорками на носу, коса на груди огненной лентой.
— Дура, — заурчал котом барин, оставив грозный вид. — Как посмела глупая, Козьму в дом звать?
Молодуха бухнулась на колени, заморгала, уткнулись глазами в пол.
— Прости Пётр Арсенич, не со злого умысла.
Барин закивал, взгляд подобрел и голос смягчился:
— Дак надо было отца Серафима позвать, для противовеса.
— Приходил батюшка, и псалмы пел, и молитвы шептал, и Гринька дьякон кадилом махал, что и не продохнуть, потом батюшка ишшо водку пил.
— Ну хорошо, хорошо, иди, — протянул барин, забил табак во другую ноздрю и повернулся к Анфимье, что наблюдала картину коленопреклонённой Дуняши с явным удовольствием.
— Ну, оставь ты её. Глупа, молода. Исправиться.
Пётр Арсенич закрыл табакерку, протянул Анфимье. Потянулся, почесал впалую грудь, опрокинул в узкий рот стаканчик анисовой, крякнул, облизнув тонкие губы.
— Принеси-ка ружье, да и прочее к нему причитающегося в коробе, и вели Андрейке гуся по двору пустить, соскучился по охоте, право слово.
Девка смутилась, покраснела, прижала табакерку к груди.
— Дак пропало ружжо. В тот день как ты слёг, и пропало. Прости уж, недоглядела.
2
Откуда появилась в семье картина, Григорий не помнил. Потемневший от времени портрет рыжеволосого мальчика в красной рубахе, в позолоченной и местами потрескавшейся раме висел в спальне деда, в своё время ответственного работника прокуратуры. Гриша по малолетству так и думал, это папа дедушки в нежном возрасте. Ну то есть прадед.
Картина ему не нравилась, рыжих он не любил, вдобавок у предка из-под красной рубахи, торчала какая-то нижняя, с рюшами по краю, и напоминала она девчоночью сорочку, а фарфоровая собачка в руках вероятного прадеда и вовсе не являлась в глазах Гриши предметом явного восхищения.
Гостям картину не показывали, и на вопросы малолетнего внука — кто это, дед многозначительно усмехался и бубнил в густые усы: «Придёт время узнаёшь».
Время пришло в разгар двухтысячных, когда деду в очередной раз (как оказалось, в последний) вызвали скорою. Грише стукнуло шестнадцать, летняя пора, выпускной на носу, пиво да девочки в голове. Мать вытащила его от друга Володи, в ночь приехали с рыбалки, разомлевшие, полные впечатлений и лёгкого похмелья. Дед, неожиданно серый, словно перенял цвет ночных гардин, с глубоко запавшими глазами, с иссохшими ладонями на белоснежном пододеяльнике, но в безукоризненной форме памяти и сознания, позвал присесть рядом. Только его, Гришу, попросил присесть, без матери, без бабки, вытирающей слезы на просторной кухне сталинского барокко.
— Найди его, — указав на мальчика в красном, скрипучим голосом прошептал дед, будто приговор внуку зачитывал. — Выясни, кто он нам. Картину тебе завещаю, в отца твоего веры нет. В роду портрет по мужской линии передаётся, но, кроме имени мальчика, ничего не известно. Выясни, обещаешь?
Просьба скорее напоминала приказ, и Гриша, желавший в тот момент пива и спать, поспешно кивнул, не вдаваясь в подробности.
Жизнь летела без остановки. После деда отошла в мир иной бабушка, скромная труженица тыла ответственного прокурора, затем протянулась на грустной ноте неприятная история с отцом, алкоголиком и дебоширом, и он остался один. Квартиру родителей продал, переехал в просторные апартаменты деда, где провёл большую часть сознательной жизни.
Перед свадьбой решил разобрать хлам в спальне деда, которую использовал в качестве склада ненужных вещей, и наткнулся вот на картину, заботливо укутанную в плотную ткань, вероятно, бабкой.
Гриша всматривался в предка и не улавливал признаков сходства. Слишком серьёзный вид у ребёнка, выразительные карие глаза и тонкие губы, ничего общего с его собственным деревенским носом и болезненно-серыми зрачками. Григорий себе не нравился, худой, руки плети, цыплячья шея. Когда бабка подкладывала ему на обед вторую котлету по-киевски, дед сердито ворчал, не в коня корм, не наша порода. Бывший прокурор был жилистым, тугим словно стальной трос, тягал пудовую гирю на балконе и отжимался раз пятьдесят, чем любил прихвастнуть перед гостями в лёгком подпитии.
На оборотной стороне холста Григорий обнаружил выцветшую надпись «Прохор 1811».
Вспомнился наказ деда, и Гриша повесил портрет в обновлённом кабинете, над столом, заваленным книгами по бухучёту и программированию. Дал себе слово найти истоки и благополучно забыл о сказанном на три долгих года. Напомнила, как ни странно, супруга. Предложила отвезти «Красного мальчика восемнадцатого века» (она его так называла), в Москву, антиквару на оценку, и решить таким образом наболевший вопрос с кредитом по новенькому «Ниссану». Григория предложение удивило и встревожило. Тему задолженности он пообещал закрыть и умолял более не трогать наследие предков. Тем же вечером нырнул в интернет с запросом о генеалогическом древе.
Поскольку на портрете имелась дата, Григорий взял её за точку, до которой следовало добраться. Горизонт более чем в двести лет — показался глобальным. Сначала Гриша решил восстановить кровные связи. Составил списки ближайшей родни: мужья, жены, дети, даты рожденья, род занятий. Обзвонил, а потом и обошёл тётушек, дядюшек и племянников в Новосибирске. Выяснил, какие у кого остались адреса, телефоны. Просил копии старых фотографий, писем, документов и записывал интересные истории, если такие вспоминались. Чувствовал себя тайным агентом, собиравшим по крупицам информацию. Процесс увлёк. Постепенно принялся за дальнюю родню. С этими оказалось сложнее, зато увлекательней, помогли социальные сети, и он узнавал даже больше, чем требовалось. Списался со многими. Наладил мосты, не стеснялся задавать вопросы, и большая часть вчера ещё незнакомых людей была рада пообщаться.
Родню после развала Союза разбросало как остатки старого баркаса после шторма. Сибирь, Камчатка, Беларусь, Молдавия, Украина и даже Германия. Вот тут выяснилось, что работа над проектом требует уйму времени, которого, как известно, никогда не хватает.
К концу года, Григорий вёл вялую переписку с разного рода военными, федеральными, региональными и прочими архивами, бюро розыска, военно-патриотическими организациями, структурами МВД и ФСБ, Пару раз летал в столицу, в закрытые архивы, не имевшие оцифрованных документов, возвращался усталый, но довольный, если удавлюсь найти хоть малость. Он был щепетилен, полз по семейному древу медленно, словно клещ, цепляясь за каждую появившуюся в тумане времён фигуру. Старательно, по крупицам соединял факты, составлял портреты, узнавал подробности жизни и характера. Аккуратно заносил информацию в файлы.
Древо обрастало ветками-связями, пускало листочки — портреты; кто от кого пошёл, кем был, чем занимался, должности, звания, награды.
Жена, знакомые и друзья недоумевали — зачем тебе это, а ему стало жутко интересно. Супруга правда считала увлечение блажью, ворчала; не ходим к друзьям, ты вечерами в компе, на любимый волейбол забил. Он не отрицал, но желание выполнить наказ деда переросло в нечто большее, страсть восстановить прошлое рода залепила сознание так, что ни о чём другом думать не мог. Вскакивал по ночам, ослеплённый догадкой, пробирался на кухню и утыкался в блокнот, рисовал витиеватые линии от солдата 18-го Вологодского Пехотного полка к оперуполномоченному ВЧК в Петрограде, ковырялся до рассвета в архивных документах, листал пожелтевшие страницы книг с воспоминаниями очевидцев тех времён. Супруге обещал, ещё немного, осталась самая малость, и тогда он вздохнёт свободно, соберёт ближний круг родни и…
Григорий много раз себе представлял, как соберёт гостей за длинным столом гостиной. Это будет пригожий денёк субботы. Часть приглашённых рассядется вдоль стены, и стульев, конечно, не хватит и он обежит соседей и принесёт табуретки.
Вот Хертольды, Аццо и Бруна, владельцы обувного магазина из Бремена, упитанные, лощёные, похожие на плюшевых мишек, довольные жизнью, в одинаковых джинсах на толстых ляжках. Они усядутся возле окошка с дочкой, унылой девицей на выданье.
Семья Стрельниковых из Львова, пожилые пенсионеры Борис и Галина, бывшие комитетчики, строгие лица в сетке морщин, серые мятые костюмы, прибудут с внуком лет десяти, с не по-детски серьёзным взглядом. Им он уготовит места справа от двери, под настенными часами.
Стрельниковы из Минска — троюродный дядя Вова, отставной интендант с испитым лицом, стреляющий по сторонам туманным взглядом — вам слева приготовлено, возле прохода.
Питерцы — господа Стрельниковы. Никита Васильевич, седой банкир в шелковой двойке, бородка шкипера, строгий, оценивающий взгляд, Ева Алексеевна— жена, с пышной причёской в костюмчике от Шанель, на шее ожерелье от Тиффани — прошу их во главу стола.
Камчатка, Бирский Антон, ведущий детских праздников, весельчак, балагур, — уже разливает гостям наливочку — как всегда, с женой, три дочки мал мала меньше. Вам приготовлю диванчик возле окошка.
Со стороны супруги присутствуют важные лица; тёща Мария Евдокимова присядет к кухне поближе, туга на ухо пенсионерка, но безобидна. Братик супруги, чтоб его — Митька, Дмитрий, чинуша районной администрации, жёлчный, занозистый тип. Рядом с тещей присядет, на колченогий табурет от соседей.
И собственно докладчик, то есть Григорий, в белоснежной рубахе с галстуком в полоску. Зашторит окна, опустит белое полотно экрана, приготовит проектор, и только потом торжественно вынесет картину «Мальчика в красной рубахе». Поставит на заранее уготовленное место, стеклянную полку, повешенную специально для этой цели.
Все задержат дыхание.
Замрут.
Упрутся взорами в потемневшее полотно.
И он поведает им — Историю.
И это неминуемо случилось бы в своё время да помешал спор с Митькой и роковая командировка в Питер.
3
В деловую поездку Григория отправили в сентябре. Стояло раннее утро, Питер не изменяя традициям, встретил дождём и сыростью. Филиал Новосибирского холдинга, находился на Сенной, на метро Гриша никогда не ездил и позволил себе такси.
Местный управляющей Игорь Талый слыл видной фигурой, Гриша был наслышан, но лично не встречались. Питерское отделение считалось неприкасаемым ввиду тесных отношений основателя холдинга и Талого. Но хозяин умер, подходы к управлению изменились, как, впрочем, и персонал. Новая метла, молодая вдова, ловко подхватила хозяйство, привела жёсткого, харизматичного управленца, про которого ходили нелестные отклики в деловой среде. Гриша при чистке кадров уцелел, уверен был, спецами его уровня не разбрасываются.
Встретили Григория сдержанно, прохладно, без цветов и оваций. Выделили стол, выслушали просьбы, подключили к серверам. Гриша огляделся, зал в стеклянных перегородках, гул компов, кондиционеров, узкие окна, бежевые стены, камера над каждым бухгалтером, главбух нахохлился в «аквариуме». Работы предстояло немало, обороты у филиала сумасшедшие, прибыль лучшая по Холдингу, но Гриша усердно шерстил отчётность и проводки бухгалтерии и засиживался допоздна. Нюх подсказывал, где красиво, что-то да кроется. Управляющий ходил смурной, дёргал то и дело в кабинет главбуха, та литрами пила кофе, а Игорь Владленович так и с коньяком, Гриша чувствовал лёгкий запах спиртного, когда Талый заглядывал в бухгалтерию к концу дня спросить, не нужна ли помощь.
От содействия Григорий вежливо отказался, левые проводки вычленил оперативно и сохранил данные на личной почте. Вот только в Новосибирск не отправил, не хватало инфы по двум компаниям-прокладкам, а он любил в отчётах информативность. Обратный билет уже был куплен, и Гриша спланировал навестить родственника банкира, когда получил приглашение на корпоратив.
День Железнодорожника — праздник профильный, компания занималась перевозками. Отказаться не получилось, наказ присутствовать подтвердил звонок из Новосибирска.
Они реально тогда напились, Талый и Гриша. Съели больше бутылки приличного ирландского виски. Игорь Владленович, раздутый в талии до величины пивного бочонка, на вид лет сорока, замкнутый и жёсткий с подчинёнными тип, выплеснул эту мистическую историю совершенно внезапно. Так вырывается газ из перебродившей бутыли сока. Ну во всяком случае, Григорию так показалось.
В зале гремела музыка, суетился разбитой ведущий, вытаскивая сотрудников в танцпол под свет софитов, строил в команды, объяснял задания. Порхали бабочками официанты, расставляли блюда с чудно пахнущим шашлыком, с курицей посыпанной зеленью, с кусками шипящей осетрины.
— Смотрю, не веришь мне, — Игорь Владленович икнул, вскинул руку с виски. — Давай за понимание!
Григорий, не любил выпивать, боялся, что когда-нибудь сорвётся с катушек и закончит жизнь в состоянии похмельного синдрома в стенах больнички, как отец. Но для прикрытия выпить пришлось, и не раз, и не два. Между тем его феноменальная память не упустила ни единого момента, записала на подкорку весь разговор с Талым, словно в файл, зафиксировала эмоциональные всплески в голосе управляющего и движение лицевых мышц, чтобы позже сделать выводы. Но как анализировать абсурд?
Игорь Владленович разом закинул янтарную жидкость в горло, икнул, отёр ухоженную бороду ладонью, ткнул вилкой в кусок курицы.
— Да пребудет с нами сила! — подыграл Григорий, едва пригубив. Обожал «Звездные войны», все серии пересмотрел по нескольку раз.
— Сила с нами, когда бабло на кармане…— шумно хмыкнул Талый. — Насмотрелся фантастической хрени, я тебе реальные вещи рассказываю. Там чудо, не жизнь. Япона-матрёна. Хочешь — на охоту ходи, хочешь, девок трахай, их у помещика немерено. Все в кулаке сидят, тявкнуть не смеют. Ты Царь и бог. Рилли. А кто рот откроет ремня, а то и на базар, продать к чёртовой бабушке. Да, да, в то время продавали, отвечаю. Ты Григорий, парень увлечённый, птичка весточку принесла — предков типа ищешь, и всё такое. Потому и рассказал эту стори. Можем и вместе рвануть, Япона-матрёна, вдвоем типа веселей, очередной отпуск у меня накатывает, если не сольют сверху. На пару недель отъедем. Меньше смысла нет, адаптация долгая. Там такая штука происходит.
Игорь Владленович наклонился ближе к Грише, обдав острым запахом перегара, дорого парфюма и сигаретной вони.
— При прыжке назад, время один к трём в обратку. Тут две недели — там больше месяца. Профессор, кореш мой школьный, говорит, потому в будущее не прыгают, там время сжимается, ну типа жизнь теряешь. Сечешь?
Талый зажевал с вилки курицу, задвигал мощными челюстями, откинулся с довольным видом.
— Поэтому только в прошлое. Правда, есть но! Прыжок денег стоит. Сам понимаешь, это не в Турцию сгонять. Короче, сорок кусков. Зелёных. До хрена? Турпоход на Северный полюс дороже стоит, а тут поход в прошлое, спецтехнологии закрытые используют, а как ты хотел. Но, не парься, я приглашаю — значит, плачу. Ты подумай малька, Япона-матрёна, я сейчас.
С балкона веяло свежестью и сигаретным дымом, туда ходили курить. Игорь Владленович вынес тучное тело на воздух, тянул «Мальборо» острыми затяжками, сжимал до боли в ладонях потемневший металл поручней; послали крысу на мою голову, хорошо Серж предупредил, но ведь всё равно этот аудитор что-нибудь да нароет, если уже не нарыл. Сука, эксперт на всю голову ужаленный.
Игорь Владленович смотрел на мокрое шоссе внизу, жёлтые машины такси на светофоре, фигурки прохожих, сжавшиеся под дождём, и вспоминал другой Питер, безбашенный от безнаказанности, жестокий от взрывающей мозг коки, обильно политый кровью братков. Суровые годы. Лихие. Такими и они были с Пашкой. Цветные фотки на поляроиде, Игорь до сих пор хранил в ящике стола. Он и Пашка-Обух на Арсенальной Набережной. Эх, сколько выпили/закусили, сколько стрелок/разборок прошли, кто поверит. Павел Савельич Обухов, президент, миллионы, Корпорация, «Бентли», дома, а Игорю просто филиал…. Сука. Ну, о покойниках лучше никак.
Игорь подумал, что не забыть бы послать «спасибо» на личный счёт Сержа, своего чела в Новосибирске.
Чего с ним делать-то, грустно подумал Игорь, глядя в окно на захмелевшего Гришу. Поймал я его на крючок страсти? Согласится ли на прогулку? Дорого — да, но так свобода дороже, дела успею зачистить и в Литву. Как там говорится — Прощай немытая Россия.
Он вернулся в зал, присел и налил золотистого виски в два стакана. Посмотрел на Гришу проницательным, удивительно трезвым взглядом, будто и не пил вовсе.
— Итак, есть одно — но, Григорий. Не помню, как тебе по батюшке, да и не суть. Ты же понимаешь, не за красивые глаза я эти истории прогнал.
Голос управляющего напрягся, проявились те железные нотки, с которыми он встретил Григория в кабинете в день приезда.
— За экскурсию, отписываешь в Новосибирск отчёт в положительном ключе. Типа — всё окей. Платежи покажи, штрафы, овердрафты, кредиты, ошибки мелкие. И вперёд — прыгаем в прошлое. Отожжём по полной. Предков твоих навестим.
Гриши сейчас вспомнил, что вообще-то не любит панибратства, профессия подразумевала не входить в контакты и сторонится проверяемых. Уже пожалел, что припёрся на корпоратив и позволил себе диалог с Талым, и алкоголь опять же. Он ущипнул себя за ляжку, слабак, на папину тропинку свернул.
— Вы считаете, что я должен не заметить транзакции с Литвой?
Ах ты ж сука, вспыхнуло в голове Игоря Владленовича, как же ты быстр, сволочь! Профи, не зря тебя расхваливают — канцелярская ищейка.
Талый шумно выдохнул.
— Непросто не заметить, дорогой мой, а вообще забыть. То, что получишь взамен, перевернёт твою жизнь, поверь.
Голова у Григория кружилась, то ли от обилия виски, то ли от красочных историй о прошлом, или от наглого предложения закрыть глаза на криминальные аферы. Мысль не формировалась, вертелась и сознание словно раскололось на два лагеря, заспорило, зашумело.
— А если рассказ бородатого — правда?
— Это пьяный фантазии одинокого бобыля, сам посуди.
— А вдруг? Уж больно достоверно расписывал, откуда такое количество деталей?
— От верблюда. Может Талый этот, книжки исторические обожает на ночь читать?
— Да? А профессора просто так приплёл?
— Да ты подумай, разве такое возможно? Нет в мире подобных технологий!
— А может, просто я не знаю?
— Что ты не знаешь? Если бы прыгали в прошлое, весь интернет об этом бы говорил.
— Ну извини, десять лет назад и интернет выглядел сказкой. Представляешь — самому прыгнуть в XIX век, фантастика, ведь так.
— Ты стал больным с этим генеалогическим древом и портретом неизвестного. На всякую хрень введёшься, поступай как хочешь, мое дело предупредить.
В голове калейдоскопом крутились: умирающий дед, картина в темном переплете и Митька с надменным взглядом.
— Какие гарантии Игорь Владленович? И учтите, файлы о выводе денег в надёжном месте. Интересная у вас кстати, схема, ООО «Парагон», «ЖД Северные линии», «Sputnik Star», «ALTAS» —красиво закрутили. Так какие гарантии с вашей стороны.
Игорь Владленович икнул: япона-матрёна, и «Атлас» немецкий вычислил, ну надо же.
Но повеселел, налил ещё два полных, до краёв стакана янтарного виски, один подал Григорию.
— Считаю, договорились. Так что, за понимание!
Выдохнув, управляющий аккуратно выпил виски словно воду, причмокнул, облизал толстые губы и закинул в рот кусочек сыра. Григорий сделал глоток.
— Так вот, дорогой ты мой, аудитор, — Игорь Владленович показал в улыбке крупные жёлтые зубы. — Завтра звоню профессору, договариваюсь, он проведёт ознакомительную экскурсию в институте Мозга. Лады? Сам увидишь. Не боись Гриша, ты не в церкви. Тут не обманут.
«Если бы не Митька», — подумал с грустью Гриша.
Он взглянул на круглое лицо Игоря Владленовича, на щёки заросшие жёстким волосом, аккуратный клин бороды, широкий мясистый нос с кровавой родинкой. А ведь вылитый барин, вдруг подумалось, такому и в прошлое не надо, здесь всё имеет, как гаркнет сейчас: «Подай экипаж каналья!» Уф. Прямо киношный образ, готовый Троекуров. Не хотел бы я такого родственничка иметь, хотя некоторые мои и не лучше, вон Митька тот же.
Дмитрия, брата супруги, Гриша не любил. Называл за глаза прохиндеем. Родственник работал в строительном департаменте администрации. Держался нагло, одевался модно, был на восемь лет младше, широк в плечах и носил роскошную гриву рыжих волос.
Не докопайся Митька прилюдно до картины на дне рождении Гришиной супруги, они бы и не поспорили. Хотя нет. Не нарушь Григорий в тот день собственного запрета на алкоголь, спор бы не состоялся. Опять папина наследственность, что б её.
Но Митька не совсем корректно высказал мысль, а Гриша выпил лишнего. И они забились по-крупному. Григорий дал слово закончить родословную к ноябрю и дойти до даты рождения Мальчика включительно, с документами и выкладками. В случае позорного молчания, Григорий обязался передать реликвию победителю.
Митька, злорадно ухмыляясь, выставил против картины новенький мерседес-купе E-класса, с узкими фарами, янтарно-жёлтого цвета. Грише, машинка нравилась.
Ударили по рукам при свидетелях, на глазах изумлённой и растерянной супруги.
С того самого дня, Григорий клял себя последними словами, обещал зашиться, закодироваться, спал урывками, исхудал и многократно был обруган супругой и начальством — на что не обращал внимания. Растворился в процессе поисков.
В начале сентября, он застрял в расследовании, словно в пробке на загородном шоссе в пятницу в час пик. Белое пятно зависло в историческом горизонте девятнадцатого века, нити к которому обрывались. Ни одного документа, ни намёка, в какую сторону двигается. Григорий молил небо о подсказке. И вот свалилось решение.
Если изложенное Талым не пьяная болтовня и не пересказ из фантастического журнала «Полдень, 21-й век», то это открывало перед Гришей возможность дотянуться до истоков, не потерять картину, выполнить наказ деда и возможно, оттяпать новенький мерседес.
С корпоратива разошлись за полночь. Игорь Владленович, шумел, отпускал шуточки, тыкал официантам, пытался танцевать с секретаршей, обнимал аудитора и шёпотом призывал отправиться в бордель, есть мол у него адресок. Гриша с трудом уговорил Владленовича загрузиться в такси, а в бордель сгонять на свежую голову.
На том и расстались.
4
Григорий сидел в узком кабинете профессора Медникова с видом на парковку и внутренний зелёный сквер. Солнце лениво разглядывало пыльный подоконник, сквозь открытое форточку доносился гомон воробьёв.
Профессор, утомлённый, с набухшими веками, воспалённым чумным взглядом, в сером костюме без галстука, мучил перьевую ручку, снимал — надевал колпачок. Пальцы его, со следами чернил, вздрагивали.
Григорий догадывался о причине. Неделю назад он с Владленовичем приезжал сюда, в Институт Мозга на академика Павлова.
Профессор тогда провёл увлекательную экскурсию. В процессе Григорий выяснил, что прыжки — совместная разработка с НИИ Ядерной физики и не всё так просто. В прошлое отправляется не человек, а оцифрованное сознание. Это известие расстроило Гришу, который представлял себя лично прыгающим в «кротовую нору».
— Нет, — объяснял, улыбаясь профессор, — По правде сказать, сегодня мы не готовы создать «нору», не хватает знаний. Зато научились снимать сознание через магнитно-резонансный декодер и оцифровывать. Это круто, поверьте. Затем, в вакуумном капсюле с помощью цилиндра Типлера, оцифровка запускается в сторону, обратную движению цилиндра. Например, чтобы попасть из две тысячи восемнадцатого года в одна тысяча восемьсот четырнадцатый, необходимо произвести двести четыре тысячи оборотов. Кстати, именно эта часть эксперимента лежит в зоне ответственности физиков, они разработчики энергетического разряда, что подается в моменте на цилиндр.
— А тело клиента? — удивился тогда Григорий, представляя, как его вводят в состояние искусственной комы, крутят некие исторические фильмы, выдавая их за путешествие. Сорок тысяч баксов, это простите — тема для аферы, как говорится.
— Ну да, Григорий, понимаю, тело. Лежит себе в биосфере, ждёт возращения хозяина, так сказать, под присмотром специалистов. Собственно говоря, приличная доля затрат уходит именно на поддержание жизнеобеспечения.
Гришу с Игорем Владленовичем в тот день провели на минус второй этаж в отделения нейродегенеративных состояний, где попахивало хлоркой и озоном. Григорий запомнил белые стены, квадраты палат за тонированным стеклом, кровати в виде полусферы, какие видел в фантастических фильмах, рядом стеллажи медицинских приборов. Всего сфер было три, внутри лежали люди с мертвенно-бледными лицами. Мониторы, провода, трубочки, тумблеры. Лампочки на приборах вспыхивали, мерцали, шуршали и потрескивали. В палате дежурили две миловидные женщины со строгими лицами, в белых накрахмаленных до хруста халатах.
— Лучшие реаниматологи института, — хвастливо заявил профессор, откидывая с глаз русую прядь, — можем отправить в прошлое девять человек.
И Григорий почему-то поверил, и дал согласие, и подписал договор.
С того визита пролетело больше недели.
Гриша держал в руках плотный том сшитых, пронумерованных листов. Задумался. Как быстро способна измениться жизнь человека, при смещении небольшого и случайного, казалось бы, фактора. Григорий не мог объяснить, как получилось, что с данными по проверке филиала, он отправил в Новосибирск архив по литовским операциям Талого. Гриша не мог объяснить это ни себе, ни орущему матом Игорю Владленовичу.
Накануне они встречались в банке и Талый положил Грише на расчётный счёт двадцать тысяч долларов в рублях, которые Григорий перевёл в институт в качестве предоплаты. Прыжок был назначен через десять дней, именно столько требовалось времени для заброски «инженера», который предоставит описание местности, но главное, сконструирует и оставит в надёжном месте прибор Возврата.
И что получилось: Гриша нырнул, что называется, в череду неприятностей. После открытых угроз Талого, с отеля пришлось съехать. Ночью ломились в двери бородатые незнакомцы, а Владленович орал в телефоне, что доберётся и до жены.
Чёрт, чёрт, чёрт.
Григорий сменил сим-карту, попросил супругу пожить пару недель у сестры. Начальство из Новосибирска рекомендовало вернуться немедленно, обещало возбудить дело по факту мошенничества, но после проверки. Это процесс длительный, если дойдет до суда, срок Владленовичу грозит недетский, но времени у Гриши не было.
Его потряхивало. Три таблетки успокоительного на ночь — не спасали, ворочался, ожидая звонка в дверь, звонка перепуганной жены. Всё шло наперекосяк, и все же, он решил прыгать. Жил ожиданием прыжка. И вот…
Профессор заёрзал, задёрнул штору, солнечный свет мешал сосредоточиться.
— Слушайте Григорий, тут такое дело. Игорь звонил, просил об услуге, ну вы понимаете?
Гриша насторожился, мышцы напряглись, он поджал ноги и прикинул расстояние до окна, если ворвутся люди Талого, второй этаж, ерунда, даже ничего не сломаю.
— Он мой одноклассник, сидели друг за другом в школе, — профессор поднял глаза, в них сквозила тоска и Григорий расслабился. — Редкая он сволочь, чтобы вы были в курсе. Злопамятный тип, опасный. В 90-х связался с криминалом, имел кличку — Вагон. Это сейчас директор, франт, усы, борода, офис, секретарь, все дела. А раньше… И вот какая заковыка; он, к сожалению — наш спонсор, ну вот так сложилось, не мог я отказаться. Вы, не тревожьтесь, размещу вас в отдельном боксе как VIP-персону, и никому ни слова. И не подведите, если Игорь узнает, представляете, что меня ждёт?
— Я — лицо меньше всего в этом заинтересованное, — улыбнулся Григорий. — Расскажите о процессе возврата, меня это больше тревожит.
— Техника отработанная. Вы используете прибор — это, условно маленькая динамо-машина. Её оставит в потайном месте инженер. Устройство, замечу, одноразовое. Достаточно небольшого разряда поданного на кончик языка, и оцифрованное сознание смещается в коре головного мозга прототипа, отслаивается и возвращается. Как шутил тут, очнувшись, один писатель, точно душа отлетает. Разряд, превышающий норму в пять сотых ампера, способен убить прототипа, и тогда погибает и путешественник. Тело невозможно вывести из комы, сознания-то нет. Человек — овощ.
Профессор оживился, налились розовым бледные щёки, загорелись глаза, и ручка нашла своё место на столе.
— Это сложное время, куда вы отправляетесь. Вы двенадцатый, кто туда прыгнет. Игорь там был, кстати, в 1806 году.
— Знаю. Такие истории выкладывал, дух захватывает.
Медников улыбнулся:
— Делите всё на три. Могу представить, что он вытворял. Хотя это не страшно. Подтверждено, что действия путешественника не влияют на ход истории, именно поэтому некоторые безобразничают.
Профессор рассмеялся коротким смешком.
— Клиенты, попав в тело прототипа, чувствуют себя деструктивно первые пять — семь дней. Болит голова, трудно говорить, двигаться. Затем происходит воссоединение и замещение. По опыту, переселенец периодически чувствует влияние сознания истинного хозяина, и требуется концентрация, чтобы переломить ход мыслей прототипа.
Григорий слушал и кивал, страшно совсем не было, словно готовился в дальнюю экспедицию и ему объясняли, как правильно ставить палатку, пользоваться рацией, разжигать костёр.
— Более полную гарантию мы даём начиная с 1905 года. С электричеством проблем нет, временной континуум чётче, да и социальных событий более чем достаточно.
— Вы сами прыгали?
Вопрос не застал профессора врасплох, он ждал его.
— Один раз. Предок служил на флоте в Петрограде, я выбрал март 1921 года. Напряжённая получилась прогулка, восстание в Кронштадте, побег через залив в Финляндию. И пострелял, и под лёд провалился, и в пересыльный лагерь попал, тифом болел. Хватило приключений, повторять не хочется.
— Забавно.
— Напряжённо. Страшно. Итак, поскольку наш инженер вернулся, пора определится с прототипом. Кого выбрали, предка? Петра Стрельникова?
— Нет, — удивил ответом Григорий. — Давайте в Степана, в помощника. Посмотрю на предка со стороны, так интереснее.
— Любопытный подход. Ну воля и деньги ваши. Перечисляйте вторую половину и послезавтра — добро пожаловать в прошлое.
Григорий пожал влажную ладонь профессора.
На асфальте, возле запасного выхода нянечки прикармливали хлебом голубей, рядом сцепились за крошки воробьи. Григорий шагал через сквер в тяжёлых раздумьях, денег на оплату второй части контракта у него не было.
5
Грише снилась ночь, пугающе душная. Жаркий, как в парной, воздух, что и не вздохнуть. И молнии. Бесконечная череда сверкающих зигзагов в темноте, запах полыни, костра и свежесрубленных поленьев. И тревога, нарастающая, переходящая в зуд на ладони.
Он открыл глаза. В комнате стоял полумрак. Свет едва проникал сквозь белую ткань в квадрате окна. На краю деревянного переплёта рамы ползла муха. Под окном, похожим на бойницу, разлеглась лавка из тёсаной тёмной доски, тут же притулился грубый стол, краюха хлеба вылезла из-под тряпки чёрным боком. Закопчённый потолок навис угрожающе низко, видны были трещины и тёмные пятна сучков.
Во рту пересохло, язык прилип к нёбу, щёки горели. Чесались почему-то глаза. Кружилась голова, пространство искривлялось, муха делилась пополам, но не улетала. Гриша оттёр до рези зрачки, присел на жёсткой кровати, ощупал ладонью холстину простынь; мягкая, под ней что-то шуршит. Захотелось зажечь ночник, привычно пошарил рукой по стене, грубое необработанное бревно. Он с удивлением разглядывал выщербленную глиняную печь с чёрным ртом топки, горшки на уступе, кривые ухваты свалены в беспорядке в угол, сбоку накрытая грубой тряпицей бочка. Дверь за ситцевой занавесью, и тишина. Только кружит муха. Пахнет дымком, ладаном и почему-то грибами.
Значит— получилось. Он прыгнул. И сейчас в прошлом. Ух, как круто. Григорий передёрнул плечами, принялся рассматривать, собственно себя. Тело, как и обстановка оказалось интересным. Поросшая волосом широкая грудь, и он потрогал лицо и понял, что имеет бороду, усы и короткий, словно под горшок стриженый волос. Пригладил свалявшуюся бороду широкими с багровыми рубцами ладонями. Так, идём дальше. Шершавые наждачные ступни под сорок пятый размер, мощные икры в венозном узоре, выпирающий барабаном живот и перекрученные жилы бицепсов. Крутая фактура у помощника Степана, интересно — барин под стать?
Григорий оценил возраст тела лет на сорок. Встал, поиграл мускулами, потрогал вздувшиеся мышцы, с восхищением повернулся по кругу, ища зеркало. Да пребудет со мной сила, прошептал, улыбаясь, и вскинул к плечу правую ладонь. Представил себя Скайуокером, что после рождения спрятался на планете Татуин, и теперь нужно найти воображаемого Дарт Вейдера — помещика Стрельникова. Эх, такую бы фактуру дома… Зеркала не обнаружил, но руками легко тронул потолок, отчего на ладонях остались чёрные полоски копоти.
— Изыди бес, изыди.
Григорий отшатнулся, сел в недоумении на кровать. Мысль явно чужая, сознание заклубилось туманом, из которого прорывался этот густой, медово-тягучий говор.
— Ты почто ружьё взял, ирод.
В сенях громыхнуло, пропела сверчком дверь, и Гриша увидел девушку лет шестнадцати, синие ленточки в чёрной косе, загорелое лицо и носик картошкой. Всплеснув тонкими руками, она кинулась к кровати.
— Отец.
Бухнулась на колени, обхватила его ладони, прижалась тёплой щекой. Григорий замер. Тонкая шейка с пульсирующей жилкой встала перед глазами. Отец. Интересно. В той жизни, его так не назвали. Забеременеть у супруги не получалось, они раз за разом перекладывали визит к врачу на потом, не спешили, для себя хотелось пожить, а дети вроде как успеется.
Ух, как же приятно слышать — отец, отмечал непривычные ощущения Григорий. Пробрало до мурашек.
— Оклемались. Слава Святой Великомученице, услышала мои молитвы. Я к батюшке Серафиму ходила, да в храм не пустили, так вот свечек взяла в долг.
— Долго лежу? — спросил Гриша, единственно, что пришло в голову.
— Да поди, как неделю. Как от барина вернулись в беспамятстве. Взгляд-то шальной, качает, я уж и принюхалась, может, вина перебрали, так не похоже на вас.
Она говорила тороплива, боясь, будто не успеет донести мысль, расплескает по дороге, забудет.
— И барин Пётр Арсенич в тот день слёг. Боялись, как бы не холера, за дохтором посылали. Староста о вас беспокоился. Вы в поту, говорили странное. Неспокойно было на сердце, ну, обошлось Слава те, Господи. Обошлось.
Девушка едва слышно всхлипнула. Григорий закрыл глаза. Всплыла в памяти металлическая полусфера, провода, цифры по монитору, человек в белом халате. Профессор. Институт Мозга. Но, что это за дом, у Степана детей не имелось. Кто я?
В голове кольнуло. Григорий вскрикнул, затёр с силой виски.
Девушка подхватила с лавки деревянный ковш с ободранной ручкой, черпнула из бочки. Гриша пил пахнущую рекой воду взахлёб, прохладные капли стекали по бороде, заливая пол.
— Прости дочка, болезнь память подъела, как звать тебя, запамятовал?
— Глаша я, батюшка.
Глаза её, цвета малахита заблестели.
До заброса, Григорий изучал описание усадьбы и ближайшего окружения помещика, всё, что успел принести инженер. Точно запомнил, что Степан бездетный, а значит, тело не Степана. Вот так ситуация, какая жалость. Гриша напрягал память, призывал впустить воспоминания. Бледное лицо профессора, виноватый взгляд, запах перегара. Что шептал перед отправкой этот Медиум? Про Игоря Владленовича, про долг перед ним по жизни, про то, что Талый прыгнет следом.
Отлично, дорогая память. Великолепно. Что ещё, что? Гриша мял бороду мозолистыми пальцами с чернотой под обкусанными ногтями.
«Петром Стрельниковым он будет, поберегитесь. Солнечная активность».
Григория пробила испарина, намокла спина, потекло холодным за шею. Уф, ну и сумбур. Он стиснул зубы, что свело челюсть, собрал разорванные эпизоды в единую картину: Игорь Талый в гневе прыгнул вслед в прошлое. И метил в Петра Стрельникова, барина, это чрезвычайно опасно. Ну что же, угроза объяснима, Григорий, вспомнил матерный вой Владленовича в телефонной трубке. Завоешь, когда срок светит. Ну и чёрт с ним.
Последние слова профессора — солнечная активность. Что это, вспышки, протуберанцы, случился сбой и Гриша впрыгнул не в Степана помощника. Но в кого?
Голова закружилась, и Григорий повалился на кровать, пугая. Глашу и таракана возле подушки.
Отпустило к обеду. В избе пахло по-новому, пахучим сеном и свежей малиной. Григорий разглядел туесок с ягодами на лавке. Белая в рыжих разводах кошка возле двери, почуяв движение, фыркнула, изогнула дугой тощую спину и нырнула за печь, опрокидывая ухваты.
Заглянул староста Лупп, сморщенный старик с рыскающим взглядом. Постоял у входа, справился о здоровье, спросил про сундук. Гриша и понятия не имел о чём это, выручила Глаша, пригласила старосту испить молока, принесла мёду со свежими огурцами, зажгла лучину. Старик рта не закрывал, вывалил местные сплетни словно сорока. Григорий отмалчивался, ссылаясь на нездоровье. Из заискивающей болтовни старосты, собственно, и стало понятно главное, Гриша забрался в тело Козьмы, кузнеца, человека в округе уважаемого, с барином имеющего отношения непростые. Устав от собеседника, Григорий пообещал довести сундук до ума в ближайшее время, с чем старосту и выпроводил.
Отчасти Гриша порадовался, что ситуация прояснилась, но теперь требовалось — подобраться к имению. Промелькнула даже мысль, вот бы подружится со Степаном, наладить тесный контакт, ну а так как карта ляжет. Но пока, Гриша решил осмотреть кузницу, староста нуждался в сундуке, Глаша твердила о мелкой работе от крестьян и с этим надо было что-то делать.
На заросшем неухоженном дворе, из-за дровницы, забитой берёзовыми чурбаками, выскочил наглый рыжий петух. Увязался, вышагивая след в след, грозно потрясая клювом. Гриша прошёлся по двору, подышал яблочным ароматом, осмотрелся.
Почерневшая на углах изба с узким крыльцом вбок, с окошками бойницами, стояла, как оказалось, за околицей, отрезанная от деревни жёлтой скатертью пшеничного поля и пыльной дорогой. За избой пристройка с воротами, навоз разбросан, слышно хрюканье свиней, и Гриша догадался, что там держат скот.
Кузня из неотёсанных, тёмных и местами поросших мхом брёвен, под жёсткой соломенной крышей притулилась на берегу узкой речушки. За рекой плотным строем ельника ощетинился лес.
Григорий в жизни не видел кузницы, представления не имел, как работает кузнец, и каким образом прожить более трех недель в необычном перевоплощении. Оставалась надежда на дочь и острую память. Что он там читал про кузнецов? Гриша сорвал травинку, нервно зажал зубами — ничего.
Петух в кузню не зашёл, заволновался и умчался прочь на кривых ногах. Внутри стояла прохлада, попахивало дымом, старым деревом, кожей. На земляном полу при входе торчал чурбак с кривой наковальней, завалилась вправо печь на постаменте из брёвен, почерневший квадрат дымохода подпирал закопчённую крышу. Железный хлам, назначение которого Грише не знал, свален в угол, три молота вдоль стены, один другого больше. Напротив, раскорячился стол из грубой доски, поверх в беспорядке напильники, зубила, клещи, щипцы, ножи и кривые сковороды. Под столом деревянный ящик с накладками, видать, сундук старосты, не иначе. Со стен взирали ухваты на крюках, обручи да ручки.
Если рассуждать здраво, подумал Гриша, чем полезен кузнец для барина: коней ковать, сабли да ножи поточить, сундуки обшивать, обручи для бочек гнуть, петли ковать, сковороды опять же. Гриша усмехнулся, по сути, кузнец нарасхват должен быть в округе, очереди только не видно, ну так и к лучшему.
Он обошёл вокруг печи, подёргал вверх-вниз деревянные ручки мехов, погладил потрескавшуюся кладку и отдёрнул в изумлении ладонь. Печь отдала холодом, точно встроенный морозильник. Гриша ткнул массивную заслонку и палец едва не прилип к металлу. Да что за чертовщина. Он постоял, вслушиваясь, будто шорох изнутри печи, шипение, мотнул головой, да нет — послышалось. Оглянулся в поисках тряпки, намереваясь открыть задвижку.
— Ружьё куды подевал, окаянный? Выпусти его — найдёт ружьё, беды не будет.
Григорий замер. Этот говор истинного кузнеца не к месту возникающий в голове — напрягал. Гриша припомнил важный совет профессора на этот счёт — не допускать мыслей прототипа, иначе, тот вытеснит сознание. Надо отвлечься, переключится. Хотя вопрос о ружье возник не впервые. Почему именно ружьё нужно искать и кого необходимо выпустить? И почему печь ледяная? Расспросить Глашу показалось наиболее верным решением.
— Изыди! Изыди ирод!
Григорий встрепенулся, выскочил из кузни, громко затараторил, вышагивая по изрытой колее к дому:
— Уно, доз, трез, кватро, синько, сейс.
Испанский он любил со студенческих времён, мелодичный язык, мягкий, тает на языке мятной конфеткой. Гриша и в отпуск стремился выбираться именно в Испанию, отточить произношение, попить густого терпкого вина, побродить по горам. Здесь не было гор, вина и корриды, текли холодные реки, чудно пахло яблоками и сеном, и Гришу это возбуждало. Другая эпоха, правила, порядки, люди. Словно на прогулке в Парке развлечений, а-ля Диснейленд. Круто.
На дворе смеркалось, Глаша постелила себе в светёлке, и прикрывая дверь, спросила — не пойдёт ли отец мастерить в кузню.
Вопрос Григория озадачил.
— С утра пойду доча, зачем в ночь работать?
Грише понравилось называть её дочей, и ещё Глашенькой, точно сладость на языке.
Удивилась в ответ и дочь.
— Так вы батюшка завсегда в ночь работали, ну думаю, он не осерчает, ежели с утра придёте.
Гриша зевнул, раздирая рот до щелчков в челюсти, глаза закрывались, накатывала волной нега, хотелось спать, и только спать.
— А что Глаша, помощник у меня имеется? Не один поди кувалдой машу. Почему не пришёл?
— Так про него говорю, он в кузне к ночи вас ожидает. Запамятовали, видать, после болезни. Антипом его кличете.
Ответ Григория успокоил, хотя ясности не внёс. Главное, что человек имелся, непонятно почему к ночи приходит, но и ладно, завтра разберёмся. Гриша вспомнил, что хотел было спросить о печи — что это за морозильник, да глаза закрывались свинцом налитые, и затушив свечу, он рухнул на кровать и мгновенно уснул.
Тем не менее ночь не задалась и спал Григорий плохо. Снился Игорь Владленович. С пистолетом в руках он прыгал за Гришей по серо-зелёным кочкам болота. Вокруг, куда ни глянь шипело и воняло торфяными газами, гудели истребителями комары и лягушки заунывно тянули похоронный марш.
Григорий, весь в поту, прыгал от Владленовича до первых петухов.
(Окончание следует…)
Иллюстрация: фрагмент картины К.Малевича «Два крестьянина».
