Водитель высунул голову из своего закутка, окинул равнодушным взглядом салон и устало повернулся к открывающейся двери.
– Одно сидячее место.
По-утреннему безликая, томящаяся в ожидании на морозе у остановки очередь возмущённо забурлила вскипающей водой.
– Не напирайте, граждане! – захрипел поверх качающихся голов водитель. – Арифметика проста: один вышел, один зашёл. Всё честно, без обмана. И масочки не забываем… При входе надеваем масочки.
– Запускай давай! Не морозь! На работу опаздываем!
– Только одного заберу. Больше никак не смогу – запрещено. Не устраивает – вызываем такси! – беззлобно бросил в толпу водитель. – Определяйтесь живее, граждане! Не задерживаем транспорт.
Разъярённая, готовая взорваться очередь извивалась встревоженной коброй, переглядывалась, удушливо парила перегаром, осеняла себя сквозь несвежие маски негромким матерком.
Внезапно напряжение спало. Впереди раздался смех.
– Не беспокойтесь, граждане! Работа – побоку! Небось, не хрен – без нас стояла, и дальше стоять будет! – кто-то из грудившихся под самой дверью автобуса большой компанией хмельных работяг махнул рукой и подтолкнул его к подножке. – Двигай вперед, старый! Иди! Пропускаем! Езжай на свой базар, или куда ты там намылился. Старикам, мать его, везде у нас почет.
Толстая неопрятная кондукторша мазнула намётано-цепким взглядом поверх серой марлевой повязки женскую хозяйственную сумку в его узловатой руке и недовольно протянула навстречу пропахший табаком ковш открытой ладони.
– Деньги давай за проезд. Ты гляди, что деется! Уж вам и пенсионные отменили, и билеты вздорожали, а все ездют и ездют. Куда?! Зачем?! – она деловито сосчитала полученные от него монетки и ссыпала в карман. – Я тебя, старый, давно заприметила – не впервой с самого со сранья промеж людей в транспорт щемишься. Чего тебе неймётся?! Внуков что ли кормить? Сидел бы с пивом у телевизора в свое удовольствие. Или козла на лавке во дворе с мужиками забивал. Ан нет, как баба, с утра за дешёвым базарным крамом ломится. Не свезло тебе: никчёмная, видать, старуха попалась. Вишь, даже сумку уступила. Спасибо, хоть «кравчучку» за собой в салон не тащишь.
«А ведь не поспоришь, права, – подумал он, устраиваясь поудобнее и аккуратно, чтобы не мешать соседке, умащивая сумку меж колен. – Автобус через центральный рынок идёт. Вот и навидалась вдосталь горластых бабищ, неуемно прущих провиант мешками».
Рядышком пискляво заверещал мобильник. Соседка, близоруко щурясь, суетливо ткнула пальцем в засветившийся экран и поднесла смартфон к уху.
– Да, сынок, слушаю. Конечно, уже еду. Не беспокойся…
Он отвернулся. Вздохнул. Сын последнее время всегда звонил из автомобиля, после работы, по дороге домой. Из дома, выходило, не с руки. Там жена, дети, собака – суета, одним словом, не до звонков. Получалось – поздно ночью: семь часов разница во времени. Он спросонья хватал трубку, хрипло бормотал что-то сыну и каждый раз поражался отличной слышимости. Звуки голоса на том конце, приглушённое мурлыканье мощного двигателя, всхлипы магнитолы, шум улицы за приспущенным стеклом водительского места – сын, видимо, находился за рулём – и даже гулкая напряженность пауз в трубке казались объемными, неожиданно четкими. Словно не из-за океана, а из соседней комнаты.
– …Я тебя услышал, батя! Но сейчас точно – никак. Ни забрать вас сюда, ни самому приехать! И дело даже не в закрытых границах. Ты же понимаешь. С работой здесь – швах! Локдаун – будь он неладен! И по деньгам – не очень! Хотя чуток могу скинуть…
– Да разве дело в деньгах?! Она же тебя увидеть хочет!
– Не рви душу. И так муторно. Может, если срастётся, к весне… А денег я всё-таки зашлю. И лекарство это…Ты только уточни у врача и правильно запиши название…
Сперва это не доставляло ей никаких неудобств. Даже, порой, придавало некоторую пикантность пенсионным будням – вроде бутербродов с селёдочным форшмаком и слайсами прикопченной семги к сладкому чаю или чашечки слегка присоленного перчённого кофе с долькой чеснока. Лёгкую рассеянность и досадную забывчивость можно было списать на банальное невнимание или простую усталость. Да и вреда особого от этого не было. Ну не считать же великой потерей забытый в трамвае копеечный, мрачный, как пасмурный день, зонтик или выкипевший до дна закопченный чайник на кухонной плите. Она даже расписывала в красках случившуюся ненароком конфузию старым приятельницам за аперитивом в кафешке и чуточку театрально, с детской непосредственной улыбкой жаловалась мужу на свои промахи. И тут же умиротворенно замирала под его поцелуями. Ведь это всё такая ерунда, считал он. Совсем не страшно. Надо просто купить новый зонтик, яркий, радужный, чтобы всегда бросался в глаза. И пользоваться исключительно чайником с веселым звонким свистком. А ещё, подсказывала она, прикрепить на входной двери в прихожей ехидное напоминание самой себе о необходимости выключать перед уходом из дома свет, газ, воду и проверять, не отправляешься ли на улицу в домашнем халате и тапочках.
Страшно стало лишь однажды. В тот день он ненадолго ушёл: пару месяцев назад, чтобы не терять физической формы и не запираться напрочь в четырех пенсионных стенах, устроился на небольшую подработку. Ничего особенного, пеший курьер по доставке документов и мелких посылок – занятие лишь на три-четыре часа в день, а лишние полтысячи, а то и семь сотен в день при нынешней дороговизне всегда пригодятся. Она же, как обычно, прибралась, а к его возвращению с работы решила приготовить суп. Самый простой – постный минестроне. Поставила кастрюлю на газ, налила воды, довела до кипения, а дальше… Она просто забыла, что делать дальше, и… вместо овощей сунула в кипяток руки. Было больно. Очень больно. Нестерпимо больно. Она кричала от боли. И тогда, когда он бросился к ней, распахнув внезапно дверь. И потом, когда врач скорой, сделав обезболивающий укол, накладывал асептические повязки.
Боль осталась. А страх ушёл. Вместе с ненужной памятью о многих вещах, ставших вмиг такими непонятными и несущественными.
Конечно, он бросил работу, потому что устал беспокоиться, не наделала ли она без него непоправимых глупостей, да и попросту приходилось постоянно приглядывать за ней, кормить, купать, обстирывать, а попутно выполнять тысячи незаметных домашних мелочных дел, о которых он раньше и не подозревал, и с которыми она прежде так легко справлялась.
Порой, особенно часто вечером или посреди ночи, она переставала понимать, где находится и что происходит вокруг.
Тогда она начинала паниковать. Злиться. Рвалась куда-то из дома. А потом внезапно ластилась к нему и долго рассказывала о ласковом южном море, на которое она обязательно, уже сегодня же, должна ехать. Об оранжевом солнце, похожем на огромный мандарин, который тонет на закате в закипающем, багровом у горизонта море, о ненасытном прибое, грызущем прибрежную гальку, и о смешных фыркающих ежиках, с утробным сопением выползающих под тусклый свет фонаря на пустынную кипарисовую аллею, где она будет целоваться. «С кем? – лукаво спрашивал он, пытаясь превратить её болезненные фантазии в шутку, а она тонкими, пахнущими цветочным мылом пальцами немедленно била его по руке и по губам. – Проказник! И зачем вам это знать! Поверьте, мне на слово: он самый лучший и самый нежный!».
А ведь это именно он множество лет назад совершенно случайно встретил её под тусклым фонарём на такой кипарисовой аллее. И они всю ночь целовались под сопение невесть откуда появившегося ежиного семейства. А утром, понимая, что если не осмелится сделать это сейчас, то потеряет её навсегда, он предложил ей стать его женой, наплевать на условности, скоротечность знакомства, и немедленно ехать к нему домой, чуть ли не на другой конец тогда еще огромной страны.
И он продолжал слушать её горячечное спутанное бормотание, мягко отводил ее руку от своего лица, шептал ей ласковые слова, целовал пахнущие цветочным мылом пальцы, кутал плечи любимой кашемировой шалью и она, постепенно успокаиваясь, называла его по имени, иногда путая его имя с именем их сына, и засыпала в его объятиях.
А потом она совсем перестала его узнавать.
Врач в медицинском центре долго объяснял, что острая спутанность сознания – делирий – спровоцирована её травмой и что со стремительно прогрессирующей, скорее всего сосудистой, деменцией, да, мой дорогой, давайте иметь смелость и называть вещи своими именами, ему в домашних условиях не справиться.
А она безучастно сидела рядом и разглядывала яркое пятно последнего листа, висевшего на противоположной стене перекидного календаря. На картинке под мохнатой, укутанной похожим на голубоватую вату снегом еловой лапой искрился бокал с шампанским, и горкой в вазочке лежали оранжевые мандарины.
– Я так люблю мандарины, – сказала она ни к кому не обращаясь. – Купите мне их. Прямо сейчас. Купите! Пожалуйста!
Врач посмотрел на него и развел руками.
– Я выпишу вам необходимое направление. В начале к нам в геронтологию, а потом подыскивайте место в хорошем гериатрическом пансионате. И прошу, не затягивайте. Это, прежде всего, в её интересах.
Соседка закончила телефонный разговор с сыном и тут же начала новый с какой-то приятельницей. Обсуждала обыденные семейные проблемы и меню на предстоящие праздники. Он через её плечо попытался рассмотреть пустынную серость улиц в заиндевевшее окошко. Ехать осталось недолго. До медицинского центра еще пара остановок.
Заведующий отделением, не глядя и не пересчитывая деньги, небрежно сунул конверт в карман халата.
– Видите ли, какая возникла проблема…Конечно, круглосуточное квалифицированное наблюдение за больной мы обеспечиваем, но понимаете, ей нужно что-то большее, нежели уход сиделок. Хотя на персонал отделения грех жаловаться, терпения и выдержки им не занимать, сам отбираю каждого, до последней нянечки. Ласка нужна, нежность, любовь в конце концов. Сколько пациентка находится в стационаре? Три…нет – уже четыре дня. И до сих пор отказывается принимать пищу без вашего присутствия. Хотя вас совершенно не узнает. Мы, конечно, можем кормить её принудительно и даже использовать зонд, но это будет категорически неправильно. Если больной возбуждён или, напротив, подавлен и отказывается есть, не стоит пытаться принуждать его. Лучше дождаться момента, когда его настроение переменится. Вот вы и способствуете своим присутствием такой положительной перемене. Я бы очень попросил вас, хотя бы на первое время, обязательно находиться рядом в момент приема больной пищи. Вы ведь не меньше нашего заинтересованы в ее благополучии. И да…я сейчас выпишу ещё рецептик…препарат ужасно дорогой, но весьма эффективный, вы уж озаботьтесь!
Соседка по-прежнему стрекотала сорокой, наклонив голову и прижимая смартфон к уху не только рукой, но и плечом.
Внезапно стало тяжело дышать. Он рванул ворот куртки, ослабил шарф и вмиг ослабевшей рукой с невесть как оказавшейся в ней шапкой утёр обильно выступивший на лбу и висках пот. Соседка прервала разговор, посмотрела на него удивленно. Он попытался достать из кармана таблетки – белый цилиндрический тюбик с красной крышечкой, рассыпал, подобрал пару таблеток с пола, сунул под язык. Боль не отпускала. Она ширилась, росла, жгла раскалённым металлом за грудиной, обезумев, огненным зверем металась между левой ключицей, локтем и лопаткой. Подхватив сумку, он, спотыкаясь и пытаясь хвататься за поручни, стал пробираться к двери.
– Что, старый?! Опять не слава богу?! Прокемарил базар? А потому что не хрен! – почему-то озлобилась давешняя толстая кондукторша, но тут же смягчилась, глядя в его наливающееся синевой лицо. – Ниччо, дед, не ссы! Далеко ещё не уехали. Три остановки лишь. Пёхом дотопаешь! Васька! Слышь! – закричала она водителю. – Выпусти старого. Пусть валит к лешему!
Позади лязгнули, закрываясь, двери автобуса. Зарычал, набирая обороты, двигатель. Он огляделся по сторонам. Сейчас надо бы сюда, под кирпичную арочку, и дальше бочком по узкому проходу вдоль мусорных контейнеров. Если потом пересечь двор и пройти между домами, то как раз можно выйти к парку перед медицинским центром.
В глазах темнело. Сумка казалась совершенно неподъемной. Он сделал шаг. Еще один. Ещё…
У пластиковых контейнеров с мусором копошились бесполые фигуры в ватных штанах и засаленных, потерявших цвет китайских пуховиках.
Он пошатнулся. Его стошнило. Пытаясь устоять на ногах, он схватился свободной рукой за ближайший перекошенный контейнер с надломленным колесом, не удержался, опрокинул его на себя, упал ничком, разбив в кровь лицо и выпустив из рук сумку.
– Однако, рановато ты начал, мужик! Да и на чужую территорию зря полез, – повернулась в его сторону одна из фигур. – Чужим здесь не рады!
– Так его, Маринка! Гони на хрен пиндоса! – просипела вторая фигура, продолжая сминать и укладывать в мешок добытые из контейнера пластиковые бутылки. – А лучше нассы ему на лицо. Пиндосам такое – за счастье!
– Молчи, Гунявый! – Маринка склонилась над телом старика, вгляделась сбоку в лицо, перепачканное блевотиной и кровью, сняла с немытой руки грязную варежку и приложила неожиданно тонкие изящные пальцы к его шее.
– А старик, по ходу, того…Гикнулся! Ну-ка, Гунявый, иди сюда. Подсоби! – она сунула руку в карман пуховика и достала футляр из-под компактной пудры с треснувшим мутным зеркальцем.
– Была охота с ханурём возиться. Тем более зажмуренным, – просипел Гунявый издалека, но подошел, помог перевернуть тело на спину. Маринка подышала на зеркальце, тщательно обтерла его о пуховик, приложила к губам старика. Выпота от дыхания не появилось.
– Точно – жмур! – забеспокоился Гунявый. – Не дышит совсем. Надо, Маринка, ноги делать. Нам весь этот гемор с покойником ни к чему.
– Погодь бздеть раньше времени! – Маринка деловито спрятала зеркальце в карман, и указала на куртку – Карманы проверь!
Сама же протянула руку к сумке старика.
– Ух ты! Смотри, Гунявый, шалька…шерстяная, мягонькая, – набросила на плечи поверх пуховика. – Как я тебе в ней?! И мандаринки! Много, целый пакет. Страсть как люблю мандаринки. С детства. Так, что это? Лекарство какое-то…
– На спирту?
– Нет, Гунявый, таблетки…
– На хер! Мы же не наркоши позорные! Была бы бояра – совсем другое дело… А… вот и кошель…Мало не мало, а пара сотен есть. Всё, Маринка, уходим. Спасибо, дед! – он мазнул грязной ладонью по лицу старика, как-бы закрывая ему глаза. – И прости! Короче, земля пухом и всё, что там тебе полагается!
О каких несусветных глупостях бормотала сидящая напротив женщина! А ей, впервые за множество последних дней, было хорошо и светло. И душа, ведь это, наверное, и есть душа, летела куда-то далеко-далеко, туда, где кто-то незнакомый, но такой близкий, уже ждал её под тусклым фонарём посреди пустынной кипарисовой аллеи, где смешно сопели ёжики, а огромное, оранжевое, как мандарин солнце погружалось в кипящую воду. А может быть ещё дальше – туда, где мама развешивала на еловые ветви дивно пахнущие мандаринки, и их божественный запах смешивался воедино с райским запахом свежей хвои…
– Ты ешь, милая, не капризничай! Без питания никак нельзя, – нянечка поставила тарелку на тумбочку у кровати и присела на стульчик рядом. – Тебе бы вставать, да со всеми в столовую выходить. А так лежать – баловство одно. Во вред! Вот с минуты на минуту мужик твой подойдёт, авось, вместе и уговорим. Твой мужик-то хороший, заботливый! Поверь, знаю, что говорю! Вот гляди – мандаринки оставил. Ты ешь, не береги! Он ещё принести обещался. И шальку. Сказывал, твою любимую. Чтобы плечики кутать.
Счастливая ты! Хотя и не помнишь ничего. Обихожена и в тепле. И мужик заботливый. А я одна. Совсем. Мужик был, да помер давно. Пил, правда, сильно и руки распускал. Но уж лучше бы пил и варнякал под боком. Всё лучше, чем от тишины в четырёх стенах шарахаться. Я потому и беру приработки, что всегда рядом с людьми. Дома-то что? Стены да тоска! И соседи все незнакомые. Помру – никто и не заметит. А заметит и вспомнит разве что, когда, господи помилуй, из-под двери в подъезд мертвечиной пахнёт.
Чего молчишь?! Сынок, говорят, у тебя есть. Приедет скоро к мамке. Хоть издалёка, но приедет. И пойдешь ты тогда на поправку. Обязательно. Если кушать будешь. А мой сынок не приедет. Сгинул. Без следов. Без могилки. Где-то под Хацапетовкой. Уже шестой годок как. И ведь, подумай, добровольно вызвался. Я же, говорит, ненадолго, мама. Нельзя в такое время дома отсиживаться. И если не мы, то кто же?! Хотел, глупенький, чтобы вокруг по совести всё было. Вот это вот – народовластие! Вот и вышло – народовластие. Настоящий тебе тришкин кафтан: хочешь – коммуналку плати да клади зубы на полку, а хочешь – сытым спи на лавочке. Одна надёжа, что кинут опять копеечную прибавку к пенсии, как подачку, чтобы было что в гроб надеть…
Поломойка протерла подоконник, поручни кровати, прошлась шваброй под кроватью, бросила взгляд на полусидящую во взбитых подушках старуху, прикрытую по пояс одеялом, и распрямилась, стала, скорбно опёршись на швабру.
– Мань! – обратилась она к нянечке со вздохом. – Ты совсем одурела со своими приработками?! Света белого не видишь? Погляди-ка на старуху! Не лицо – маска восковая. Нос – острый. Губы и мочки ушей – синюшные. Отмучалась, сердешная. Уж почитай, час как отошла. А то и два! А ты всё ей сказки рассказываешь. Мертвым сказки ни к чему. Давай, Мань, доктора зови. Или хочешь, сама схожу. Мне не в тягость.
