Выучить язык и написать на нем художественный текст – это две большие разницы. Написать музыку – пожалуйста, но писать рассказы на немецком, а уж тем более на русском – даже не просите. Рассказать могу, что и делаю, доверяя расставить точки с запятыми своей бывшей жене и непосредственной участнице моего учебного процесса. Когда-нибудь, я сделаю короткие заметки на русском языке сам, но пока беспощадный синтаксис и не до конца поддающиеся падежи не дают мне это сделать, хоть я и знаю кучу крылатых фраз из топовых советских фильмов: «Бандитский Петербург» засмотрен до дыр еще на заре его выхода в прокат, без «Это же элементарно, Ватсон!» я не вижу веселого общения, а «презерватив в очках» из «Разбитых фонарей» будет до конца дней вызывать у меня самого приступы колик от смеха.
Правда, стоить отметить, что киношная фраза – «не найдется сигаретки?» – такая понятная при просмотре фильма, в реальной жизни оказалась намного опаснее, потому что в голове совсем не включились виденные ни один раз в сериалах последствия, а мозг подлым образом перевел ее в обычный вопрос. Что за этим всем последовало – история не о том, как я выучил русский язык.
Но начну с начала.
Как и все школьники ГДР-овской системы образования, русский язык я учил только за то, «что на нем разговаривал Ленин». Из активного запаса русской лексики у меня было это знаменитое стихотворение, что-то о Первомае и стандартный набор: зарасти-до свидания, хорошо, мне столько-то лет. Мы читали бесконечные тексты-письма с «друзьями по переписке», где сообщалось о рабочем месте родителей «друга», его политической позиции и страсти к зарядке в любое время суток. Для строительства социализма в отдельно взятом регионе этого было достаточно, а вот для игр в футбол с русскими ребятами, которые жили при советском гарнизоне, – совсем нет. Но при помощи улыбок, активного размахивания руками мы договаривались о дружеском матче.
Кажется, классе в 8 нам раздали адреса молодых людей из Союза, желающих вести переписку с ребятами из ГДР на русском языке. Это был шанс рассказать далекой Светлане или Татьяне о том, как я люблю зарядку, что мой папа работает там-то, а мама там-то и по выходным мы ходим в музей и театр. Первые письма давались легко: всех делов-то – подставить нужные слова в «мертвый» текст из учебника. Сложности начинались на этапе ожидания ответа: во-первых, письмо к адресату шло не меньше месяца, во-вторых, ответ приходил не ранее, чем через два – итого месяца три. Фотографии миловидных девушек с русой косой, вложенные в конверт с ответом, не спасали ситуацию. Конечно, было приятно получить изображение далекой красавицы, но что с ним, с изображением, делать дальше, было не известно. Отвечать – неинтересно, потому что о зарядке по утрам и о том, как я аккуратно складываю портфель, не напишешь больше, а на сочинение настоящего письма требовалась уйма тинейджерского времени, которое хотелось потратить на реальную жизнь.
После школы русский язык, кажется, совсем исчез из моей жизни, и это при том, что почти каждый третий знакомый учился в Москве или Питере, а брат лучшего друга просто не вылезал из Союза по работе.
Когда рухнула Стена, мне почему-то пришла в голову идея срочно устроить концерт нашей группы где-нибудь на просторах СССР, казалось, что надо это делать скорее, а то можем не успеть. И мы не успели. Приглашением, которое оказалось в Казахстан, воспользовался только я. Со словарным запасом в активные слов 50 я прибыл в Шереметьево и кое-как добрался до Домодедово (или наоборот), чтоб попасть на внутренний рейс в Алма-Ату.
Стоит ли говорить, что приехал я на «пустое место»: ни адресов, ни телефонов, ни жилья у меня не было. Я стоял в пять часов утра у библиотеки им. Пушкина и просто хотел есть. В кармане у меня были совсем не рубли, а марки – купить еду, даже, если б хоть какой-то магазин был открыт, я не мог.
Всё вокруг было таким, если б я оказался в Японии, например: ничего не понятно!
Но именно в Казахстане я познакомился с чудесным человеком, который оживил для меня русский язык и выбил из моей головы «Я вопрос тебе», т.е., я хочу спросить или у меня есть вопрос. Этот парень сделал из меня Томаса Андерса, тыча казахским девушкам мой паспорт, прикрывая пальцем настоящую фамилию, оставляя доступным к прочтению только имя – Томас. Наличие у меня гитары только лишний раз подтверждало, что я – это он. Но русский тогда еще мне не поддался – друг говорил на немецком, а я должен был только кивать.
К концу 90-х я съездил уже не один раз в Казахстан, а потом и в Киев – семья моего товарища переехала туда и мы с ним организовали «студенческий обмен»: я должен был ангажировать «немецких телок» (до сих пор слово «телка» кажется мне отвратительным, но тут я его обязан употребить – так говорил мой друг) ехать в Киев учить русский язык. И они ехали. Каждый раз, возвращаясь из Киева, я с новым задором брался за изучение русского: ввязывался в языковые тандемы, заводил русскоязычных подружек, которые не собирались совсем говорить со мной по-русски, потому что хотели отполировать немецкий, брал частные уроки у одной древней евреечки, которая каждый раз заявляла мне, что «ну» — это признак пролетариата, а она готова учить только интеллигентов. Что такое «ну» я не очень знал, но оно у меня выскакивало довольно часто, просто, как заместитель паузы, пока я пытался собраться с мыслями. Меня записали в рабочий класс и больше уроков не было.
Занятия в библиотеке, русская музыка в наушниках – всё оказалось не живым и не очень эффективным. Я понимал, что языком надо жить – на нем надо жить, а это получалось только в приезды в Киев.
Как-то на одной вечеринке среди известных киевских художников и деятелей культуры я изрядно выпил, и на подложенный мне очередной бокал сказал: «Это мой конец!», сделав дословный перевод с немецкого, – все громко засмеялись, а друг мой пояснил позже, что слово это в данной комбинации чаще вызовет ассоциации с членом, чем с тем, что я хотел сказать.
Еще через пару лет таких наездов, я приложил усилия и оказался в Киеве в качестве представителя одной из немецких компаний. Начало нулевых и «братва», «крыша», «терки» еще не сдают своих позиций. Мне надо налаживать контакты и договариваться, а слова песен группы «Аукцион» или «Аквариум» не очень вписываются в эту схему. И снова приходит на помощь мой друг, сопровождающий меня на «переговорах»: он сам ведет уже не один бизнес, знает все ходы и выходы, а главное, умеет правильно говорить. Говорит он, запоминает он, переводи потом, когда все разойдутся, он, а я с тактом в пять минут, поглядывая на часы и раздувая щеки, громко говорю: «Бля!». И это, черт побери, работает!
А потом… потом я встречаю женщину, с которой я действительно начинаю жить, начинаю жить на ее языке, а она делает всё, что б это было легко: объясняет шутки, рассказывает, когда и в какой ситуации их вставлять, что действительно означают маты (и мне стыдно, хотя я всё равно так и не чувствую силу тех или иных) и смеётся со мной вместе, когда я рассказываю ей о своих попытках найти в налоговой «Машу-Растеряшу», чтоб отдать ей документы, а в итоге это я – та самая Маша, потому что растерял на лестнице свои бумажки и кто-то меня так назвал, а я понял, что мне с моим ворохом документов к Маше по фамилии Растеряша.
Вот с этого момента меня действительно затянуло в русский язык так, что сейчас, живя снова в Германии уже более 11 лет, русский считается семейным языком.
Теперь я учу свою дочь, что у нас есть преимущество — если мы хотим посекретничать или остаться непонятыми в общественном месте, мы можем говорить по-русски.
Да, я путаю падежи и порой спотыкаюсь на окончаниях, но я успешно продолжаю вести дела с русскоговорящими партнерами, заказчиками и исполнителями, раз в году смотрю советского «Шерлока Холмса», как другие смотрят «Иронию судьбы». Вместо просмотра этого фильма я просто хожу в русскую баню.
