1.
Чтобы попасть в заведение, о котором пойдёт речь, надобно от станции метро «Дружба» пройти одну улицу. Ничем не примечательную, похожую на сотни сестёр-урбанисток, нашпигованную мелкими магазинчиками, крохотными офисами для услуг пёстрого рода, грохочущими и ревущими автомобилями разного калибра… И как это бывает у сестёр, самое меньшее одной отличительной чертой она всё-таки обладает. Короткой длиной!
Небольшая, но информационно-насыщенная, она успевает оповестить прохожих мемориальными плитами, привинченными к фасаду домов, кто и когда здесь родился, жил, работал и умер. Прохожие, как правило, надписей не читают. Гурген Маари, Мкртич Армен, Амо Сагиян, Перч Зейтунцян, Паруйр Севак провожают каменным взглядом идущих, пробегающих, летящих мимо ереванцев, спешащих сделать покупки, оплатить счета, получить одежду из химчистки, причесаться или побриться, и мчаться дальше.
Но иногда чей-то взор, устав от череды коммерчески-расписных витрин, останавливается на какой-нибудь памятной доске с изображением и именем и любопытство побуждает прочитать, а может, и проникнуться коротким жизнеописанием некогда жившего в одном из домов этой улицы артиста, врача или поэта. И каким светом вдруг загорается этот поначалу безучастный взгляд от встречи с человеком, чьё имя на стене увековечено серым камнем! и с какой благодарностью мозг воскрешает давно упокоенные в памяти, но удивительно современные! – строки Севака:
Твой людской эталон – циркуль ног Дон-Кихота
Мир давно изменился, он похож на болото,
Он как сон, что заставил тебя ужаснуться,
Ты кричишь от кошмара, но не можешь проснуться.
Постарел ты старина Севак, постарел
Да вот беда, мой друг: ничуть не помудрел.*
Пожурив себя за безалаберное отношение к жизни, поэт словно извинялся перед читателем, влюблённым в его поэзию; безошибочным художественным чутьём предвидел, — сознавая легкомысленность собственного поведения, — беду, которой суждено было случиться при управлении автомобилем без навыков вождения…
Многое помнит маленькая улица Касьяна*. Помнит и острые дебаты по вопросу переименования после обретения независимости*… Прошлое, каким бы оно ни было, не зачеркнуть одним росчерком пера. Его творят люди в определённое время при определённых обстоятельствах. Так создаётся история. А от истории не уйти, даже если она покрыта лаком; рано или поздно из-под него, трескающегося, обламывающегося и рассыпающегося, на свет выходит правда.
Благие дела зачастую оборачиваются крахом. Авторы краха такие же люди, как и все. Потакательством действующему режиму, некомпетентностью или фанатичностью совершают ошибки, влекущие за собой трагедию не одного человека… Народа!
Осудив в своё время Галуста Гюльбекяна* за то, что он хотел переселить часть армян, пострадавших от геноцида, из Греции в Сирию, с намерением обеспечить работой на нефтяном промысле и улучшить жизнь соотечественникам, против чего выступила турецкая власть, испугавшись «армянского очага» у её границ, Агаси Ханджян* нанёс смертельную рану известному филантропу, потрафляя российским правителям — партнёрам Турции.
Оскорблённый до глубины души, предприниматель покинул пост председателя армянского благотворительного союза… Изувер, устроивший геноцид, ликовал! Ещё бы! Руками армянина-большевика он нанёс мощный удар армянину-капиталисту.
История – странная дама… Иногда она мстит, чаще насмехается, порой даже лукавит: любит приврать… Однако в своём фактологическим праве непоколебима: она – повелительница имён, судеб и событий.
Схлестнувшись в одной точке, словно демонстрируя безразличие к досужим спорам, две улицы — Касьяна и Гюльбекяна, с именами деятелей противостоящих систем, дают наглядный урок того, что с историей шутки плохи, в дальнейшем подобное верхоглядство оборачивается бедой… История выпирает из всех углов, переулков и улиц, на первый взгляд, несовместимых и приводит к выводу, что как бы реформаторы ни старались, с ней надо считаться и принимать такой, какой она случилась.
Улица Гюльбекяна берёт длиной, но узостью ширины и ощущением покоя превосходит улицу Касьяна. По ней приятно пройтись, размять косточки, перекинуться со встречными знакомыми парой слов или зайти в скромное заведение с чёрной табличкой меню у входа.
То ли кафе, то ли столовая, а проще говоря, точка общепита… Сюда не забредают случайные состоятельные прохожие, у дверей его не скапливаются машины, здесь нет ни очередей, ни радостного гастрономического предвкушения отведать изысканные блюда… Всё бесхитростно и до банальности прозаично: оно имеет цель просто накормить голодного человека.
Когда-то это полуподвальное помещение было квартирой. В ней жила семья. Три женщины и два мальчика. Вместе они составляли цепочку поколений. Старшей было за семьдесят, дочери её за сорок с гаком, их невестке тридцать. И самые маленькие – пацаны-погодки, одному три, другому четыре годика. Они были доброжелательными, приветливыми людьми, но не так чтобы очень общительны с соседями.
Время от времени их навещал мужчина средних лет, частенько один, бывал и с женой. Пара всегда приходила со свёртками, пакетами… Приносили продукты. Как правило, их свёртки источали дразняще-вкусный запах, мгновенно вызывающий аппетит. Это был запах ламаджо. В наши дни в Ереване все знают, что такое ламаджо, а когда-то диковинной лепёшке предстояло завоевать внимание местных гурманов.
Знатоки считают, что оно попало к нам из тех арабских стран, где в глубокой древности проживали армяне. А в VII-VIII-х веках арабы повоевали на армянских просторах, но обманувшись в своих ожиданиях завоевать чужие земли, ушли восвояси. Ламаджо осталось как трофей достойного отпора, и приобрело популярность не только среди простого люда.
Оно лёгкое в изготовлении, сытное и вкусное. По тонкому тесту размазывается жидковатый мясной фарш, сдобренный специями и отправляется в печь. Это блюдо готовят в будни, оно не претендует на праздничность, тем не менее имеет свои секреты приготовления. Ими виртуозно владела Вартуш, работающая у Максима.
Максим — хозяин небольшой закусочной по выпеканию ламаджо напротив крытого рынка на улице Комитаса. На аппетитный запах едоки слетались как мухи на мёд. Стоя у стойки люди не спеша поедали обжигающие язык лепёшки с мясом, запивали холодным таном* и, насытившись, продолжали свой трудовой день. Торговля шла бойко, клиентов пруд пруди, поэтому особых забот у Максима не было до появления друга из Арцаха*. Он возник как чёрт из коробочки, ночью вытащив его из постели:
— Извини, друг, выхода нет… Вся надежда на тебя…
— Что случилось, Андре? На тебе лица нет, говори быстрей…
— Война! Семью привёз в Ереван… снял для них помещение… правда неудачное, но ничего, времени нет…
Говорил он отрывисто, нервно:
— Оставляю их здесь, а мне надо обратно…
— Куда ж в таком состоянии, отдохни, утром поедешь.
— Нет, времени в обрез. Там ребята гибнут… Прошу, пригляди за моими, помоги, если понадобится… позвоню. — И, махнув рукой, исчез в темноте…
На следующий день Максим понял почему друг спешил. Не успели и парой слов перекинуться…
28 марта 1992 года заканчивалось временное перемирие.* В этот же день азербайджанская армия предприняла самое крупное наступление на Степанакерт. Два дня шёл жесточайший бой, в результате которого армянские подразделения отбили посты, занятые неприятелем.
Теперь главным занятием Максима стало следить за передвижениями войск и оказывать помощь семье Андре. За пару дней с помощью мастеров ему удалось на скорую руку провернуть косметический ремонт в арендованной квартире, привести в порядок сантехнику, приобрести недостающую мебель.
Женщины не знали, как благодарить его… Они понимали, что вторглись в его жизнь внезапно, без приглашения. А Максим… Максим старался помочь семье друга юности, по работе обосновавшегося в Арцахе. Там он построил дом, женился, перевёз к себе мать… И вот… война, будь она проклята во веки веков! Кроме бед – для обеих сторон – ничего не жди…
Жена Максима работала в цехе по пошиву постельного белья. Она устроила к себе сестру Андре; мать его вместе с невесткой занимались ведением хозяйства и детьми.
Каждый приход Максима и его супруги радовал обитателей полуподвальной квартиры. Но самую большую радость испытывал маленький Ваня, или как его любовно называли домашние – Ваничка. Мальчишечка подбегал к столу, на котором лежали пакеты, принесённые дядей Максом, и жадно вдыхал аромат ещё горячих ламаджо. Он их так полюбил! И ждал!
Вартуш даже чуть изменила рецепт выпечки, чтобы смесь перцев не навредила детям. Но Ваничке нравилась острота: загорались глазки, становясь похожими на чёрные блестящие маслины, язычок пощипывало, а запах просто сводил с ума. Его брат Костик предпочитал бабушкины картофельные пирожки, и он не понимал тех сложных манипуляций, которые проделывал его братец прежде, чем отправить ламаджо в рот.
Малыш то складывал круглую лепёшку пополам, потом ещё раз пополам, с вожделением надкусывая своё многослойное творение, то закручивал его рулетиком, то рвал на мелкие кусочки и, сверкая глазами, забивал рот едой, запивая солоноватым таном, разведённым ба из мацони. За один присест он мог съесть три лепёшки и не моргнуть глазом. Такое обжорство сначала удивляло Костю, потом стало злить его, и дело дошло до ехидных приколов.
В доме и во дворе только и слышалось: эй, Ламаджо, айда играть в мяч! Ламаджо, давай рисовать! Ламаджо, хочешь ещё ламаджо?
Бабушка охаживала шутника кухонным полотенцем, а мать добродушно посмеивалась… Ваничка же, прикусив нижнюю губу, бегал за ним, норовя подставить братцу ножку. Иногда ему это удавалось и тогда он, держась за животик, от души покатывался над поверженным обидчиком…
Андре звонил редко. И то, чтобы задать пару вопросов – как они? Жене не удавалось вставить встречный вопрос: он по-военному чётко докладывал, что у него всё «нормально» и тут же отключался.
Обе армии с переменным успехом дрались не на жизнь, а на смерть. Шла решительная, беспощадная битва. Потерь с обеих сторон – не счесть…
Семья день и ночь слушала военные сводки, но от этого легче не становилось, напротив, от маломальского поражения армянской армии, стараясь скрыть друг от друга страх за сына, брата и мужа, женщины впадали в отчаяние.
Старая мать молча плакала по ночам, крестилась и что-то шептала беззвучными губами… Бессонница овладела и двумя женщинами, и только пацаны, набегавшись за день, спали без задних ног.
Так продолжалось два года. Мучительных, полных страха и душераздирающих предположений… Однако войны имеют начало и, к счастью, конец. Тогда мёртвых предают земле, а живым долго будут сниться погибшие однополчане, безвременно, по законам битвы, ушедшие мужья и сыновья, кошмары и военная канонада…
9 мая было подписано соглашение о бессрочном прекращении огня. Оно вступило в силу в полночь 12 мая 1994 года. А к концу мая, когда во дворе дома, где жила семья, стала цвести сирень, у двери полуподвальной квартиры появился Андре – исхудавший, измученный и больной с забинтованным крест-накрест торсом, но живой и счастливый. «Победа» — вымолвил он и, поддерживаемый женой и матерью с обеих сторон, вошёл в дом.
2.
В Ереване его выходили. В окружении родных Андре быстро пошёл на поправку.
Была середина лета, когда за ужином он сообщил своим, что надо собираться в дорогу. Женщины обрадовались: так хотелось домой, в родные края, на простор… Но безопасно ли там? Мужчина утвердительно кивнул – бояться нечего. «После того, как мы им показали где раки зимуют, больше не сунутся» — сказал и подмигнул двум сыновьям, не сводившим с него глаз. С появлением в доме отца они присмирели, друг друга не задирали, и шалости свои перенесли во двор.
— Поедем, половина дома в руинах, надо привести его в порядок, достроить и отремонтировать… Работы полно, время не ждёт…
— Конечно, сынок, поедем. Слава богу, войне конец, — поддержала мать, — завтра же начнём собираться, и для огорода время в самый раз, успеем кое-что высадить.
Через неделю, как ни уговаривал Макс друга остаться ещё на месяц, окрепнуть, семья уехала. Проводил их, почувствовал пустоту… В глубоких раздумьях, словно потерял что-то очень важное, дорогое для него, долго ходил по опустевшей квартире… Два года – немалый срок. Привык он и к женщинам, и к детям… Привык заботиться о них, делать сюрпризы для пацанов… Забирал их в парк на лодке по озеру покататься, в зоопарк с ними выбирался на зверюшек любоваться… Эх! Внутри что-то оборвалось, застряло где-то, смялось в чёрном комке… Вот уж не ожидал от себя подобной привязанности к детям друга.
Раздумья навели его на мысль – не возвращать квартиру хозяину. То, что доставляло его душе приятность, надо сохранить. Он уверился в том, что она принесёт удачу – аура в ней хорошая. Прекрасно подойдёт под кафе, которое он когда-то нарисовал в своём воображении. Пора кончать с той забегаловкой, в которой ни повернуться, ни развернуться.
Вечером посоветовался с женой, а наутро пошёл оформлять аренду. Площадь немаленькая, да и расположение подходящее; от станции метро «Дружба» подняться по Касьяна, и сразу попадаешь в помещение. То, что нужно для кафе! Вход и с улицы, и со двора.
Персонал его забегаловки принял новость на ура. Наконец они заработают во всю мощь!
Два месяца длился ремонт и вскоре он привёз своих людей на новое место работы. Вартуш ахнула при виде сверкающих печей для выпекания ламаджо. Теперь у неё отдельный отсек, никто под ногами не будет путаться, для всех остальных блюд – отдельная кухня, два зала – большой и маленький… Работа закипела.
В начале осени, когда лето ещё и не задумывается над тем, что пора сворачиваться – в Ереване как минимум оно в своём царственном проявлении держится до середины октября – вечером у Макса зазвонил телефон. Неспешную их с женой беседу о работе, о будущих планах и, конечно, не обошлось без болезненной для обоих темы о рождении ребёнка, прервал взволнованный, нет, не так – задыхающийся — женский голос:
— Максим? Звоню из Степанакерта… У ваших друзей беда… Приезжайте…
— Алло, кто это? Что случилось?
— Соседка их… Не могу говорить… приезжайте… Всё плохо.
Бледнея с каждой секундой, он, испуганный, плохо справляясь с недобрым предчувствием, повторял одну и ту же фразу:
— Утром… утром выеду… выеду…
— Я с тобой, Максим, — не спуская с него глаз, подавляя собственное волнение, сказала жена, — сейчас предупрежу своих на работе, утром поедем.
Спустя пять с половиной часов после выезда их машина остановилась на окраине города, у дома звонившей им женщины. Она уже бежала им навстречу, распахнула калитку, пригласила войти. Дом был полон людей, чьи лица подтвердили самые плохие опасения прибывших. Они усилились тем, что среди них не было ни одного знакомого человека, ни одного из тех, с кем общались последние два года… У Максима подкосились ноги, его усадили на диван, жену рядом. Дали воды.
Встретившая их женщина села напротив. Развела руками, смахнула с лица слёзы: «Была семья, красивая, большая, дружная… теперь её нет… — Она проглотила подступивший к горлу ком, продолжила. — Последнюю неделю дети с бабушкой спали у нас. Андре с женой и сестрой – в своём восстановленном после бомбёжки доме. Оставалось только полы лаком покрыть и, чтобы дети и старая женщина не дышали вредными парами, ночевали у нас. — Она говорила с большим трудом – душили спазмы… — Позавчера ночью мы вдруг увидели зарево, затем что-то стало рушиться, падать, грохотать и взрываться… Костик сразу выскочил из постели, побежал… За ним бросилась матушка Андре. Пока я натянула на себя кое-какую одежду, выбежала на дорогу… — тут она закрыла рот руками, еле сдерживаемые рыдания вырывались сквозь пальцы… — увидела лежащую в пыли старую женщину, бросилась к ней… Она не дышала. Сердце не выдержало. Наверное, упала замертво… — Женщина сделала паузу и почти шёпотом, еле выговорила: — Кости нигде не было. Я бросилась к дому Андре. Подойти к нему было невозможно, он пылал со всех сторон… — Она помолчала, снова развела руками. — Пожарные приехали, когда некого было спасать… Сгорели все… Во сне.
Максим, его жена, обступившие их люди молчали. Мучительное, тягостное молчание… Через минуту-две Максим его прервал. С трудом поднялся, как если бы был тяжело болен, произнёс единственную фразу: «Хочу видеть, где это произошло» и вышел во двор. За ним двинулись пять-шесть человек. Сделав несколько шагов, люди почувствовали едкий запах гари, шедший поверх домов, которые они миновали. Позади частных домов, на самой окраине города, перед ними открылось пепелище. Атмосфера, даже через два дня после трагедии, удушающая. Но близко их не подпустили, там работали оперативники…
Около недели провели Максим и жена его в Степанакерте. Искали Костю… Безуспешно. Похоронили останки погибших, договорились со следователем оповестить их, если появятся данные о поджоге, и уехали.
Максим с головой ушёл в работу. Она его отвлекала от гнетущих мыслей, хотя в сердце царил мрак. Он сам закупал продукты для кафе, ездил за ними на базу, подбирал, договаривался о расценках…
Жизнь залечивала невидимые раны. Жена его была занята единственным ребёнком, который составлял счастье родителей.
Шли годы. Третье тысячелетие вступило в свои права и семимильными шагами летело вперёд.
Подрастая, сын вдруг стал проявлять интерес к работе отца. А может ему хотелось подольше быть с ним? Как бы ни было, сначала изредка, затем чаще, когда у мальчика случалось свободное от уроков время, он составлял па компанию. Выходя из метро, они неспешным шагом, шли по шумной улице Касьяна, а Макс не упускал возможности знакомить сына с авторами, некогда живущими в доме, мимо которого они проходили. В своё время он отстраивался специально для писателей.
— Слышал о писателе Маари? — прищуря глаза, спрашивал сына.
— Не-а, училка не рассказывала.
— Смотри, в этом доме он жил.
— Так это давноооо было, — изучая табличку на стене, разочарованным голосом ответствовал отпрыск.
— Давно. Но знать надо. Он писал рассказы, романы…
— О чём?
— О нас, армянах, о борьбе за свободу, о любви…
— А этого знаю, — вдруг перебил его радостным голосом сын, указывая пальцем на очередную табличку, — Паруйр Севак. Он стихи писал. Мы даже наизусть учили.
— Помнишь?
— Нет, — замялся пацан, — как будто не помню…
— Ладно, — улыбнулся Максим, — не красней, я тоже не помню…
Смеясь, они пересекали перекрёсток и оказывались у входа в кафе. А там мальчику всегда были рады. Вартуш и молодые официантки крутились вокруг, подкладывая в тарелку перед ним разные вкусности.
Однажды, а это случилось, когда парень заканчивал школу, он приехал с отцом, чтобы помочь разгрузить ящики с овощами и фруктами. Они приехали утром рано, когда в кафе посетителей не бывает. И обслуживающего персонала ещё не было, только Вартуш варила кофе у плиты для раннего визитёра, мимо которого прошёл хозяин заведения. «Он с тобой?» — спросил у женщины Макс, думая, что мужчина её родственник. — «Нет, он ждёт Вас». — «Меня» — удивился Макс и вернулся в маленький зал, где спиной ко входу сидел незнакомец. Юноша лет восемнадцати, а может, и старше, чья внешность – кожа да кости – лучше всяких слов говорила о том, что нахлебался горя, вскочил со стула и оказался перед Максимом.
Худой и надломленный до крайности, вытянув тонкую шею, он вглядывался в мужчину, стараясь понять, тот ли человек стоит перед ним.
— Вы ко мне, молодой человек?
— Да, я хотел узнать Ваше имя и…
— Пап, я всё занёс в подсобку, мне пора, — раздался звонкий голос сына, и на пороге появился он сам.
Взгляд измождённого юноши метнулся к вошедшему. Он побледнел, обошёл вошедшего со всех сторон, остановился перед ним и выдохнул: «Ты меня не узнаёшь?»
Максима будто током ударило. Не веря своим глазам, он произнёс имя, не дающее покоя более тринадцати лет. Костя?
Тот, не отвечая, повторил свой вопрос рядом стоящему парню: «Ламаджо, ты меня не узнаёшь?»
Наступила пауза. Если бы в эту минуту не вошла Вартуш с подносом, на котором в чашках дымился кофе, с самым младшим из присутствующих случился бы обморок. Мальчик, сначала не понимая происходящего, оторопел, затем сник и… по-детски расплакался.
Вартуш обняла его, приговаривая: «Ваничка, брат твой нашёлся, это же счастье, не плачь!» Она одна – кроме Макса и его жены – знала историю усыновления и, уловив сходство ребят, всё поняла.
— Так… едем домой, — сказал Максим и, повернувшись к работникам, бросил, — работайте! Сегодня меня не ждите.
— Да, да! Езжайте. Обрадуйте Нору… Вот радость-то! — сияла Вартуш.
3.
Теперь сходство между двумя братьями оказалось разительным, несмотря на то что Костя был вылитый Андре, а Ваничка имел материнские черты. Что-то общее в лице, не поддающееся определению, свидетельствовало о родстве двух ребят. Костя отмывшись, облачился в свежую одежду брата и принялся рассказывать о страшной ночи, перевернувшей их жизнь.
— Мы спали в комнате с большими окнами. Бабушка погасила свет. Ваня уснул сразу, а я долго ворочался. Дело в том, что днём мы с ребятами ходили на речку купаться. Зная, что Ванёк увяжется за мной, я незаметно от него смылся, а когда вернулся, получил от отца взбучку. Нет, он никогда руки не поднимал на нас, но выговорил мне по самое не хочу! Как ты мог ребёнка оставить одного, ты же старший брат и всё такое прочее… Конечно, совесть замучила меня, и я ворочался, подыскивая оправдания… Оказывается, Ванька плакал, пожаловался отцу и тот пропесочил меня.
Пока я переваривал ситуацию – ну вот, опять я вышел крайним – внезапные всполохи света осветили ночное небо. Мне подумалось: кто-то пустил ракету, такое часто бывало после окончания войны. Но в следующую минуту свет усилился. Подбежав к окну, я понял, что где-то что-то горит и это где-то было в направлении нашего дома. Не успел я подумать, как быть, ба вскочила с кровати, и в одной ночнушке выбежала на улицу, бросилась к нашему дому. Я за ней. Такой никогда её не видел. Она бежала быстро, быстрее меня, словно её подталкивала неведомая сила… И вдруг упала. Я подбежал, пытаясь её поднять, но чьи-то руки схватили меня, зажали рот. Дальше – провал.
Очнулся не помню, не знаю на какой день – второй, третий… шестой. Непонятная речь, незнакомые лица… В голове туман. Что-то дали попить, покушать и снова провал… Мне было тогда шесть, как я мог понять, что со мной сделали? Это потом, спустя годы, я догадался, что меня пичкали снотворным. Видно, боялись, что сбегу. Куда там! Сил не было, да и куда бежать? Я не знал ни где нахожусь, ни кто эти люди.
Я спал, много спал, потом разрешили выходить во двор, посидеть у двери на скамейке. Кормили, но разговоры со мной не вели. Между собой переговаривались, изредка поглядывая в мою сторону. Я плакал, говорил хочу домой, к маме, папе… На плохом русском дали понять, что скоро увижу своих родных. Почему-то рассмеялись…
Через месяц-полтора, наверное, — я не знал точно — сказали: «пошли домой». Вели через деревню. Всё было посторонним для меня, чужим. Привели в дом какой-то. Вместо обещанных родных попал в плен. На долгие-долгие годы.
Нет, меня не били, но и не цацкались. Заставляли работать: таскать воду, дрова, вытряхивать ковры, пропалывать в огороде… И всегда следили. Я работал и рос, рос и работал. Уставал очень, а ночами плакал. Жалел себя. Но не только я жалел.
Иногда замечал устремлённый на меня жалостливый взгляд бабки, проживающей в доме. Она наливала мне суп, отламывала хлеб, иногда совала в карман конфеты. Она – единственный человек, который сочувствовал мне все эти годы…
Хозяин и хозяйка дома со мной почти не общались; брат хозяйки надзирал за мной, поначалу глаз не спускал с меня… Постепенно я стал понимать, что эти люди мои враги и при неповиновении могут убить. Поэтому работал как ишак и старался усыпить их бдительность.
А годы шли. Юнус, брат хозяйки, видя, что из кожи вон лезу, смягчился вроде, стал иногда разговаривать… Сказал, чтобы я не надеялся на возвращение, мол меня никто давно не ждёт. Не поверил я. А он: «Как хочешь, сказал то, что знаю. Азеры подожгли дом твоего отца, отомстили за своего погибшего в войне сына. Тебя похитили. Потом продали нам. Если бы покупатель не нашёлся, скорее всего тебя не было бы в живых. Ты обязан моей сестре по гроб».
Плакал я несколько ночей, а днём работал, не показывал виду… Но затаил лютую ненависть к ним, дал себе слово бежать при малейшей возможности.
Увы, возможность побега не светила мне. В глухой деревеньке в горах ничего особенного не происходило, редко кто из посторонних здесь появлялся. Люди жили своим натуральным хозяйством, сами сажали, выращивали, кормились тем, что возделывали своими руками. Зима и лето сменялись с постоянным однообразием. Постепенно надежда на спасение моё таяла.
Отчаяние охватывало, когда я думал, что так и останусь в этом богом забытом месте, не увидев родного края! Жить не хотелось. Может, и наложил бы на себя руки, если случайно не услышал бы знакомое из детства слово – ламаджо. Откуда, почему она произнесла его? Они ведь не знали, что это такое… Однажды хозяйка во время завтрака рассказывала что-то мужу и употребила это слово. Он переспросил, и она повторила его, по слогам – ла-мад-жо…
Меня словно кнутом стеганули… Застыл с тряпкой в руках, которой протирал пол в соседней комнате. Ванечка, мой родной братик, жив ли, что с ним… Слёзы брызнули из глаз… Хотелось швырнуть и этот тазик с грязной водой, и половую тряпку в лицо чужих для меня людей и бежать без оглядки. И с тех пор решил твёрдо – сбегу!
Рассказывая об этом случае, Костя вздрогнул от прикосновения Ванички к себе, придвинулся к нему теснее, одной рукой обхватил плечо, сжал… От близости брата у него дыхание перехватило. Впервые за все эти окаянные годы он почувствовал тепло дыхания родного человека. Сердце забилось в радости… Стиснул руку брата и продолжил:
Но всё-таки мне подфартило. Ну не может быть так, чтобы человеку хоть раз не повезло. Думая так, я не только надеялся – притягивал к себе удачу, умоляя неизвестно кого…
Как-то днём приехала к хозяину машина. Кажется, военная. Цвета такого – болотного, а сзади брезентом задёрнута. Вылез из неё водитель, стал ящики какие-то доставать и складывать во дворе. Усёк я это из своей каморки. Потом бабка позвала меня отнести еду в комнату, где расположились хозяин и водитель. Я ходил взад-вперёд, слушая о чём они говорят. Выяснил главное: водитель через полчаса собирался обратно, чтобы успеть затемно.
Покрутившись перед ними и намозолив им глаза, я из бойницы своей ночлежки, весь изогнувшись как уж, вылез во двор – будь что будет – забрался в зад машины, затаился там. Вскоре услышал, как завёлся мотор, и машина тронулась. Боялся ли быть обнаруженным? Да! Сердце колотилось как бешеное. Но и другого выхода не оставалось, если я хотел спастись. Даже настроил себя на то, что, если поймают – убьют. Но уже мне стало всё равно: или-или.
О том, что никого из своих не найду или о том, что меня могут не узнать – прошло целых тринадцать лет со дня моего похищения – я не думал. Главное-выбраться. Шёл 2008год.
Часам к пяти-шести машина остановилась в каком-то поселении. По всей видимости, водитель прибыл домой. Не медля ни секунды, я выскочил из машины сзади и бросился наутёк.
И вот тут-то я возблагодарил Бога! Вокруг звучала азербайджанская речь, и я совершенно спокойно обратился к прохожему на их языке с просьбой указать мне дорогу на город Шуша, под которым в азербайджанской деревне якобы живёт мой родственник. Уловка удалась. Это меня воодушевило и я, переходя из одной деревеньки в другую, выуживая нужные мне сведения, достиг армянских сёл… Ну а там – мой язык, на котором я мысленно разговаривал сам с собой, с братом и друзьями все эти годы… Оттуда до Степанакерта рукой подать! Как говорится, по горам по долам, а местами на попутках, добрался до родного города. Была полночь.
Первая дверь, в которую я постучался, дверь женщины, откуда я выбежал в ту страшную ночь. Только она, из тех немногих, кого я ещё помнил, могла рассказать правду. Открыл старик, который поведал, что бывшая хозяйка дома продала его и уехала в Россию. Узнав о моей истории, он предложил мне заночевать, а утром продолжить поиски. Мне ничего другого не оставалось, и я с благодарностью принял его предложение. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть, восстанавливая в памяти картинки трагической для моей семьи ночи.
Повезло мне утром, когда соседи старика, узнав о ночном госте, собрались во дворе и вспомнили о пожаре, в котором погибли мои родители. Значит, азербайджанец Юнус сказал правду. И тут одна пожилая женщина назвала ваше имя… Костя взглянул на Максима.
— Так и есть, — подхватил Максим, — я приехал, когда это случилось. Этот день мы с Норой не забудем до конца жизни. — Он тяжело вздохнул. — Тебя мы не могли найти. Ты пропал бесследно. Родителей похоронили, тётю твою и бабушку.
Ваничка от нас не отходил. Плакал всё время, просился к маме… Уезжая, мы его с собой забрали. Маленький был. Но годы, если не смывают, сглаживают многое. Мы с Норой не старались заставить его забыть случившееся, он знал почти всё… Говорили на эту тему редко, но помнили всегда. И тебя помнили, надеялись… Глаза мужчины увлажнились.
— И не зря. — Костя обнял Максима, потом Нору. — Я чувствовал, что меня ждут. А Ваничка всегда был со мной, тоска по нему и имя, которым я его в детстве окрестил, мной и двигали… Получается, что оно мне и помогло. И спасло… Как услышал его, понял, надо бежать, найти моего Ламаджо, чего бы это ни стоило…
Взглянув на брата, у которого лицо во время рассказа то пылало, то освещалось радостью Костя предложил ему вместе поехать в Степанакерт, навестить могилы родных. Они обнялись. Стояли долго-долго, не разминая рук… Нора едва сдерживала себя, чтобы не расплакаться, приложив платочек к губам. Максим обхватил братьев крепкими мужскими руками и произнёс дрогнувшим голосом:
— Вместе и поедем! Завтра же…
Примечания:
- Стих-ие П. Севака — Постарел ты старина Севак, постарел…
- С. И. Касьян – советский политический деятель
- Обретение независимости Армении – 21 сентября 1991г.
- Г. Гюльбекян – нефтепромышленник, британский финансист, филантроп
- А. Ханджян — Первый секретарь ЦК КП(б) Армении
- Тан – армянский кисломолочный напиток
- Арцах – историческая область Великой Армении
- Временное перемирие – Арцахская война 1992-1994г.
