XXI
Нежность. Нежность тела. Которая проходит через кожу курток и отбивает такт в виске. Улицы. Пешеходные переходы. Пешеходы. Разрозненная толпа Берлина поглощает ее и тебя. Превращает в – нас. И вот – смех. Обрывочные замечания. На разговор не хватает времени, потому что через пять слов резко останавливаешь, поворачиваешь к себе, притягиваешь, обнимаешь. Крепко. Вливаешь в себя. Целуешь. Долго. И снова идете. Просто в никуда.
Знаешь, когда была маленькой, ну в первом-втором классе, на Новый год была масса подарков. И до него. И я страшно радовалась. Но всегда хотела, чтобы Дед Мороз пришел именно ко мне, в светло-синей шубе, в белой большой шапке, и развязал свой мешок передо мной и достал из него то, что я всегда хотела. А я даже не знала, что именно. Но хотела всегда. И ждала.
А знаешь, я тоже его ждал. И когда мне было пять лет он пришел. Постучал в дверь. Бабушка пошла открывать. Я знал, что это он. Я сидел на кровати и ждал, когда он войдет. Но бабушка его не впустила. Вернулась с большой коробкой и сказала, что он был очень холодный, морозный, и что здесь бы он растаял – так жарко было в доме. И положила коробку на кровать. Она была холодная и яркая. А в ней была кукла. Я очень хотел тогда куклу. Я написал об этом Деду Морозу. И она была большая, и глаза открывались и закрывались, и волосы были кудрявые. Она была очень холодная и я испугался, что она может растаять. Но бабушка сказала, что нет. Потому что это – подарок, мое желание, а желания, когда исполняются, не таят. Смотришь на нее.
И вновь тротуары, площади, дома, люди. Запах горячих сосисок и глинтвейна. Горячие чашки греют пальцы и пьянят вторым днем бездонного, безграничного, безудержного счастья.
Но ты уже знаешь, что должен сказать. И больше тянуть не можешь. Потому что уже оголтелые стаи берлинских ворон в третий раз пронеслись над Кафедральным собором и Парком утех. Облизываешь пересохшие вдруг губы. Смотришь в сторону Старого музея. И старая, тысячелетняя история, вечная история, разлепляет твой рот.
Я завтра не с тобой. Прости. Пойми. Рождество. Елка. Подарки. Я же говорил. Сын. Семья? Сын. Сын? Да. Ждет. Я должен там быть. Через два дня я снова с тобой. Через два дня я улетаю.
Вороны режут погасшее небо черным криком. Ты мне никогда об этом не говорил. Серые глаза смотрят ледяной теменью колодца. Я… Не успел. Не было повода. Момента. Момента?
Губы сжимаются в трубочку. Брови ползут вверх треугольником к середине лба. Ждешь всего. Но не этого. Смех. Дорогой, ты знаешь анекдот про Санта Клауса, который пришел на Рождество голым? Не знаешь…
Забираешь чемодан один из пустого номера. Она осталась гулять по городу. Иди, иди, конечно, созвонимся. Улыбка ледяной смерти.
Папа! Ура! Ты вовремя! Елка, накрытый стол, красные толстые рождественские свечи. Жена с ласковым укором смотрит на тебя: хорошо, что хоть твои командировки позволяют тебе вовремя вернуться.
Вернуться? Куда?
XXII
Тихо идет снег.
Фонарики и огоньки соревнуются за каждую снежинку.
Отразиться лишь на миг в белом кристаллике и умереть вместе с ним, упав прохожим под ноги.
Запах жареных каштанов, миндаля и пончиков смешивается с запахом горелого масла.
Горьким. Дерущим горло.
Это точно от него режет глаза.
Ты все еще видишь искрящиеся снежинки.
Слышишь рождественскую музыку.
Далеким фоном.
Почему-то.
Но очень отчетливо железо по стеклу.
Чувствуешь, как все съеживается внутри тебя.
«Держи лицо» – стучат, взявшиеся из ниоткуда тысячи молоточков в твоей голове, – «держи лицо»!
Почему-то становится зябко – ты же тепло оделась: перчатки, шарф и шапка при тебе.
И лицо.
Ты же чувствуешь, что все еще держишь его, правда?
На что ты рассчитывала?! Только честно?
Понимающе киваешь.
Кажется, даже еще улыбаешься и выдашь пошленький анекдот.
Конечно, завтра и послезавтра день с семьей.
Праздники – святое.
Глупо было приезжать в самый их разгар.
Но город большой и есть что посмотреть.
Да, знаю, что все закрыто – не беда… фасады домов всегда к моим услугам.
У нас ними столько общего.
Штукатурка?
Нет.
Обожженные кирпичи.
И я как кирпич, обжигаясь, еще больше твердею.
После Рождества улетаю – надо к Новому году готовиться.
Он же у нас главный.
Провожать?
Нет, не стоит.
И сейчас не надо – езжай первый. Я помню, как доехать до гостиницы.
Взгляд, как ружье, нацелен в глаза.
Не отводит.
Хороших праздников!
Улыбка – она еще есть – неживая, приклеенная.
И жжение где-то слева в груди.
Сердце?
Оно забудет.
Однажды.
Удивительная способность.
Сейчас же надо согреться.
Снова широко тянешь улыбку до растрескивания губ.
Слизываешь проступившую соленую бурую капельку.
Тихо падает снег.
Отличаешь запах пунша от запаха глинтвейна.
Различаешь цвета карамели на яблоках.
Жива значит.
Только в ногах все еще вата.
XXIII
На полу хвоя елки и красные затвердевшие пятна воска сгоревших свечей. Бумага, в которую так заботливо были завернуты многочисленные подарки, грудой лежит в плетеном соломенном коробе. Мрак залы всеми силами пытается отогнать пламя последней свечи на столе. Пламя ровное, вверх. Ничто его не тревожит. Ни дыхание, ни внезапный порыв воздуха. Их просто нет. Как в камере депривации.
Снова наполняешь бокал. И уже не следишь, чтобы вино медленно расползалось по его бокам равномерным маслянистым потоком, а просто льешь струей. И от нее легкой поволокой возникает пена. И сразу исчезает. Пена.
Твои уже легли. Ты смотришь на телефон. Берешь в руки. Позвонить? Написать? А что? Любимая, с праздником? Я с тобой?
Бездонный холод колодца глаз. В которых еще минуту назад теплыми снежинками блуждали искры задора. Радости. Счастья. Треугольником складываешь руки. Указательные пальцы упираются в предбровье, большие подпирают подбородок. Дышишь носом. И твое дыхание разносится по всей комнате.
Знала? Знала. Солгал? Нет. Тогда в чем проблема? Ты же только вскользь. Да, сын. Да, праздники. А в остальном думал – или хотел так думать, – что все понятно. И да, понятно. И поняла. Но легче-то не стало. Нет ничего хуже всепонимающего укора.
Стой, постой! Еще раз: говорил же – сын, подарки, ждет. Да, говорил. В ответ было: конечно, понимаю, приезжаю к тебе, просто к тебе. Ну вот, все нормально. Все знали, что будет.
Знаешь, я тебе верю. Темнота в гостиничном номере и ее тело, вросшееся в твое. Почти неслышно, через палисад зубов и полусомкнутые набухшие от поцелуев губы. И волна ледяным потоком раскаленной лавы: я тебе верю. Ведь сколько, сколько раз тебе говорили: люблю, обожаю, мой прекрасный, дорогой, единственный… Но вот – верю… Ни разу. За все твои десятки лет и женщин. Прекрасных, неповторимых, каждой из которых ты благодарен и помнишь. Я тебе верю…
Берешь телефон. Не звонишь – твоя трусость еще сильна. Трусость услышать ее голос и – вдруг! – услышать: приезжай! А ведь не приедешь. Знаешь, что не поедешь. Как бы ни хотел. И в жалкой и подлой своей трусости, ища и находя оправдания, которые хуже самой червивой лжи, пишешь единственную правду: «Прости. Я тебя люблю. Как умею и как могу».
XXIV
Знобит.
Уже второй день знобит.
И одеяло в гостиничном номере не греет.
И даже если в свитере.
Автоматически одариваешь лайками «ёлки» и «семейную идиллию» европейских друзей, вываливших рождественские отчёты в сеть.
Не вникаешь: елка – лайк, радостные лица – лайк.
И кутаешься сильнее в одеяло.
Машинально рассылаешь поздравления, быстро отвечаешь на новопришедшие.
Долго смотришь на то, что требует от тебя решения, а не банальной отписки.
«Хороших праздников».
Выбираешь из смайликов ёлочку и рожицу с отлетающим с губ сердечком.
Вспоминаешь первое «прости».
Говоришь себе снова – простить можно все.
Опять только не получится забыть то, что тебя заставили почувствовать…
Отправляешь.
Отключаешь телефон и забываешься на подушке, предательски хранящей его запах.
Открываешь глаз.
Темно.
Вечер? Ночь? Утро?
Проверяешь время, не снимая авиарежим.
Натягиваешь еще один свитер и спешишь в небольшое кафе на углу.
Пока еще открыто.
Чай.
Как всегда, самый обычный, черный.
Вчера же был!
А лимон?
Давайте кипяток с лимоном и медом.
И с собой в термокружку.
Знобит.
Знобит в аэропорту и самолете.
«Отключите электронные приборы или переведите их в режим полета».
А я и не выводила из него свои электронные приборы.
Горячий душ дома не спасает.
Не может быть, чтоб так выбило то признание.
Градусник взволнованно пищит о ползущей вверх температуре.
Красное табло подтверждает жар.
Что ж, есть логическое объяснение и это никак не сердечная боль.
Банальный грипп.
И куча незакрытых дел.
Не купленные подарки и елка.
Все это так не кстати.
Все.
И нужен новый план.
Но сил нет.
Нет сил сопротивляться и снова утопаешь в подушке.
Снова полудрема со снами на уровне бреда.
Мокрая подушка, конечно, от пота – у тебя же не может быть слез.
Поворот ключа в замке.
Тихие осторожные шаги.
Прохладная рука ложиться на горячий вспотевший лоб.
Нежно гладит волосы, еле ощутимо проводит по щеке.
Мягкий голос шепчет чуть слышно:
– Как же ты меня напугала! Совсем пропала и даже не позвонила, когда вернулась… а если бы что-то случилось… теперь я тебя буду лечить…
Продолжение следует…
