XXIX
Рывок машины – как спуск крючка. Выстрелом в ночь. Билирубин превращается в адреналин. Рука, сжатая в кулак, а в ней связка ключей от дома с самым длинным пропущенным между указательным и средним пальцем (памятка твоих уличных годов – когда ты один, а их трое) разжимается.
Средними фалангами проводит по твоей щеке. Зрачки расширяются, челюсть сжимается. Проиграл? Победил? Идиот. Она – не приз. Она – она. Подслеповато прищуривая глаза расплачиваешься с водителем. Вдруг – твое запястье жестко сжимают: всего вам хорошего, так редко бывает… Приподнимаешь скулы в улыбке и киваешь головой.
Кровать. Тело, в котором утопаешь. Весь. Твоя голова, лицо, губы – сверху вниз. Язык оставляет борозду. Прямо к ущелью между бедер. Как несказанно коротко расстояние между Берлином и Киевом.
Вкус. Запах. Нет, он не пьянит. Он колом вздыблевает всего тебя. Оскал зубов в свете белых занавесок. Напряжение губ, раскрытых, разведенных тобой в стороны. Твои сомкнутые передние зубы, которые разжимает только твое дыхание…
Вампир. Да. Она. Пьет тебя. И ты этому рад. Закон вампира – он никогда не входит в твой дом без твоего приглашения. И ты никогда не входишь в него без его согласия. А если ты там – то все равно. Или его укус, или ты – Ван Хельсинг… Кровь в кровь. Кто кого превратит…
Утро. Слабый первый луч солнца. Первый петух… Я выхожу замуж.
Лежишь на спине. Поворачиваешь голову.
Смотришь в глаза.
Там правда.
Я тебя не отдам.
Как?
И сам не знаешь. Как. Пока. Но знаешь, что нет.
И из черноты взгляда, и до бешенства стиснутых челюстей, повторяешь:
Я тебя не отдам.
И смотришь прямо. В дуло револьвера.
XXX
Страшно. Страшно, что так оказывается бывает: нет преград, ограничений. Есть желание и уверенность.
На миг становится спокойно и легко – ты же всегда хотела встретить того, кому ты нужна так же сильно, как и он тебе.
Чтоб не своей любовью, рвя жилы, пытаться доказать, шанс есть – ты справишься за двоих, и он все заметит и тоже потом сам тебе, потому что хочет, а не надо… и чтоб не только позволять себя любить…
Вы же просто любите, зачем-то, безусловно, ныряя друг в друга до потери дыхания.
И вдруг волна здравого смысла накатывает, сбивая тебя с ног.
Не отдам?! А дальше что? Зачем ты ему – новая игрушка, которой еще не наигрался и, как капризный ребёнок, не хочет делиться? Что потом? Как долго не отдаст и как быстро пропадет интерес… что будет с тобой? Когда остановятся твои часы и ты останешься ни с чем?
Семья… сын… жена… общий круг знакомых разменять на что?
Ведь до этого не разменивал. С чего вдруг теперь?
Страшно. Страшно, что отдаст. Не сейчас, а со временем.
И следующая волна накатывает – хочется требовать объяснений, плана… просто рыдать и истерить, кричать, срывая голос: «Как ты себе это представляешь? Во что ты играешь со мной?». Но не поддаешься. Сжимаешь сильнее его пальцы, которые все это время не разжимала.
Хочешь же, чтоб не отдал!
Никогда.
Смотришь пристально, как будто то все, что только что крутилось в течение нескольких секунд у тебя в голове, было сказано и теперь его очередь отвечать.
Рывок и его тело накрывает твое.
Вскрикиваешь от легкой боли его резкого, отчаянного поцелуя.
Я люблю тебя…
Понимаешь – не отдаст.
XXXI
Открываешь глаза и понимаешь, что утро. Новый день серо наполняет спальню. Пододеяльник подтаявшим сугробом повис на ее половине кровати. Подушка вмятая. Смотришь на нее. На наволочке влажные следы. То ли не высохший пот ночи. То ли слезы. И запах. Оставленной, покинутой комнаты.
Поднимаешься и идешь в ванную. Она рядом с кухней. Чуть дальше – дверь в другую комнату. Закрытая. Приглушенный голос. Молчание. Находишь выключатель. Заходя в еще наполненное влагой и паром помещение слышишь отчетливо из-за стены: мама, я не могу!..
На кухонном столике разлитый в чашки кофе и чай. Масло в масленке. Сыр, ветчина. Хочешь яичницу? Нет, не надо, так хорошо. Извини, шампанское и икра закончились, а тосты подгорели. Смех. Включенные после ночи телефоны зуммерят почти одновременно. На экране твоего высвечивается имя жены и короткое сообщение: ты хорошо долетел? Краем глаза успеваешь увидеть на ее дисплее имя Игорь и длинный текст.
Пока читает, отстукиваешь свой ответ: да, извини, что вчера не написал, завертелся. Она читает долго. Игоря. Наконец поднимаешь глаза и встречаешься с ее взглядом. Зрачки – вопросительные знаки. Жена спрашивает, хорошо ли долетел, вчера не написал. Да, конечно, ответь и успокой, с сыном все хорошо? Вопросительные знаки в зрачках не исчезают – становятся еще более отчетливыми. Все понимаешь и знаешь, но следуешь старому, заученному, зазубренному закону: не отвечай на вопрос, который еще не задан вслух.
Вопрос задаешь ты. Ибо погибает только обороняющийся.
Ты действительно выходишь замуж? Скорее всего, да. Ты мне ничего не говорила. Я была должна?
Дебильно поводишь плечами. Это должно означать: ну, как знаешь.
Бутерброд не лезет в глотку. Воздуха в кухне становится все меньше и меньше, дышать все труднее и труднее. Слова и фразы липнут к краю чашки, которую держишь у лица. Как щит. И уже знаешь, что происходит. С тобой.
Звонок входной двери своей тихой мелодией подбрасывает тебя на стуле. И ее тоже. В глазах – ужас. У тебя сердце молотом бьет кадык.
Подожди, не выходи, я сейчас. Закрывает за собой дверь. Кто там? Ответа не слышишь. Два поворота замка. Голос. Мужской. Медленно встаешь. Пальцы играют танец с саблями. Ничего не происходит.
Через минуту – клак, клак. Словно закупорили отсек. Входит. В руках – огромный букет. Огромный. Лица не видно, лишь цветы. Много. Разных. Названий не знаешь. Опускает стеблями в раковину. Я сейчас. Возвращается с вазой. Ваза хрустальная, взгляд стеклянный. Вода из крана шумом наполняет тишину. Подожди, стебли надо подрезать, иначе долго не простоят, у тебя кухонные ножницы есть?
Подрезаешь зеленые основания. По диагонали. Напоминают колья бамбука, которыми вьетнамцы устраивали свои ловушки.
Слушай, я сейчас поеду. Хочу переодеться. Да и тебе же на работу. На работу? Сегодня суббота… Уже больше ничего не говоришь.
«Вас приветствует такси «Рекс»»… Называешь ее адрес. Теперь точный. А свой… Не свой. Своего специально не называешь. Внутри бешенство. Не на нее. На себя. Лютое, беспощадное бешенство на себя. Которое тебя выжигает кислотой до костного мозга. И от этого ненавидишь ее. Люто и беспощадно.
Через 10 минут (снова 10 – они все, что, запрограммированы?) – в машине. Прошедшее время – живодерня лживого полусмеха, недорожденных полушуток и мертвых существительных и прилагательных без глаголов.
Шофер уже получил правильный адрес и проворачивает под колесами улицу за улицей. В лифте телефон гонцом доносит грамоту: любимый, мы больше не увидимся?
XXXII
Так даже лучше!
Возможно, больнее, но лучше…
Иногда стоит преодолеть тысячу километров, чтоб найти.
Твой человек тебя всегда найдет, даже если тут же потеряет.
А значит, похороны должны быть пышными, венки большими, слова режущими тишину.
Но слез не должно быть – все держат себя в руках.
Так правильно провожать в последний путь людей и отношения.
Даже если мучительно, даже если невозможно и сердцем понятно, что так не должно быть, все равно с каменным видом, чтоб ни единый мускул, ни дрожащий голос не выдали слабость, отчаянье.
Отчаянье?
Разве ты уже не котируешься на рынке невест? Разве нет желающих (как избавится от них всех…) скрасить твое «одиночество», усадить в «золотую клетку», окружив мнимой заботой и показной любовью?
Отчаянье, потому что цепляешься сердцем. А сердцем нельзя – эмоции затянут, никогда толком ничего не подскажут.
Кутаешься в халат. Всегда о нем мечтала. Нет, не о таком байковом или махровом, а о настоящем стеганом – английском, как в «Анне Карениной» с Гретой Гарбо.
Примеряла его на себя, крутилась у зеркала в маленьком магазинчике на одной из улочек, прилегающих к Кенсингтон Корт. Продавец пытался добиться, кому же так повезет с подарком и отказывался верить, что этот мужской халат я покупаю для себя. Как латы, которые защитят и придадут силы.
Туже вяжешь пояс. Так, чтоб усмирить выпрыгивающее из груди сердце, закрыть, чтоб не выскочило. И тут же как тиски к голове:
«Жизнь наша к старости – изношенный халат.
И совестно носить его, и жаль оставить.
Мы с ним давно сжились, как с братом брат,
Нельзя нас починить и заново исправить…»
Аромат утреннего букета одуряюще кружит голову. Распахиваешь окно, и мороз бьет в лицо отрезвляющей свежестью.
Накрывает истерический смех. Разве можно быть такой дурой! Ведь это просто игра – удобная, увлекательная, до первого серьёзного препятствия.
Разве тебе восемнадцать лет, чтоб так наивно повестись на нее, решить, что все может быть серьезно, что это не просто охота за адреналином, поиск новых эмоций, сил и уверенности во вне, а не в самом себе, не банальная смена фигур, цвета волос и глаз, размера груди и разной интенсивноcти бритости лобка…
Переваливаешься через окно – еще один глубокий вдох зимы.
Замерзшими пальцами выстукиваешь зачем-то: «когда ты уезжаешь?».
Не отправляешь, дуешь в ладони, пытаясь их согреть.
Стираешь сообщение.
«Любимый, мы больше не увидимся?» – вырывается взамен и уходит на белое поле.
Глупое сердце…
Окончание следует…
