«День поднимается в молочной белизне, коралловые полосы в небе, как улитки, выползающие из своих ракушек. Париж. Париж. Все может случиться здесь. Старые замшелые стены и уютное бульканье воды в писсуарах. Мужчины, слизывающие с усов пивную пену. С грохотом поднимаются ставни, и тонкие струйки стекают в сточные канавы. Огромные красные буквы «Амер Пикон», «Зигзаг». В какую сторону идти нам, куда и зачем?»Генри Миллер «Тропик Рака».
Вадька Ходасевич ерзал в домашнем кресле. Сидя перед телевизором, он читал газету. Это был свежий номер «Данкора». Устроившись наконец поудобней, Вадька добрался до 30-й страницы. В левом нижнем углу он нашел крошечную заметку о Генри Миллере. «Сексуальные радости Генри Миллера» называлась та заметка. Спотыкаясь на запятых и тире (кто их только придумал?), будто поезд на стыках рельс, Ходасевич пробежался по строчкам. Вздохнув, отложил газету.
Он сделал два важных открытия. Во-первых, его порадовало, что писатель Миллер, этот «матершинник и крамольник», литературный похабник, любовник, скандалист – одним словом, вечный счастливчик, родился под тем же созвездием, что и Вадька. Оба были ранними козерогами.
Во-вторых, закинув газету под кресло, Ходасевич окончательно осознал, что ему не хватает Парижа. Черт его знает, чего и кого ему не хватает! Ничего его не хватает! Кто бы его схватил и… у Вадьки бы встало. Встало! Встало бы на глину, безнадежно остывшую на гончарном круге, околевшую черт знает сколько времени назад. Встало бы на жену, неужто совсем опостылевшую… Как у Миллера стояло на всех! Костостой, понимаешь! Из ничего, казалось, такой эффект: неумытый Париж, страшненькие бляди, туповатые друзья, по графику кормившие бесплатными обедами бездельника Генри, много водки, нечистот и счастья взахлеб. Счастья! Это – книга жизни, нежные друзья, умные разговоры, желанные женщины, восхитительный город и жизнь, которую хочется. Хочется! На которую стоит. А тут… Глина – дрянь, родит сплошных уродцев и мертворожденных. Вон, один на кухне на гончарном круге скорючился. Не в силах ему Вадька помочь. А жена – такая славная, такая… Как вся эта жизнь: кроме жалости – ничего. А так хочется, чтобы стояло! Тьфу! Где его, Вадьки, сточные канавы, где его грязный Париж? О прекрасном мечтать не приходится – оно еще несбыточней, чем брутальная явь…
Парижу свойственно повышенное давление. Давление любви. Избыток любви. Как избыток крови. Париж – город-донор. Город-гипертоник. При повышенном давлении хорошо стоит. Всегда хочется любви. Хочется оргазмов, стонов и полного улета.
Если люди закрывают сердца и шлюзы, любовь находит бреши, щели – половые, дверные, – разрезы – кожи, платья, глаз, – и брызжет, свищет, прет, сносит, уносит, топит, подгоняет, возносит, зовет в полет. В полет!
Это не грязь течет в подземных каналах и коллекторах – это свернувшаяся, как кислое молоко, нереализованная любовь. Невостребованная страсть.
Вот реклама. Все ее ругают, а Ходасевичу нравится. Особенно эта:»Нескромный подарок к Новому году».
— Хоть бы раз мне такое подарил!
Нинка вошла в комнату и встала перед телевизором. Там, в голубой электронной дали, любимая роскошного мужчины играла роль Снегурочки. Такая пикантная роль! Он в нетерпении: куда ж она запропастилась? Вертит в руках коробок с «нескромным подарком», а ее все нет. И тут появляется она – снегурочка, в скромном платьице девушки старика Мороза. Бжик – платье долой с плеч! А плечики-то голые! И все остальное… Лишь «нескромный подарок» на ней. Роскошный мужчина в шоке, хватается за коробок – тот пуст, лишь записка в нем…
— Козел ты, Вадик. Нет, был бы ты блудливым козлом, ты хотя бы трахал меня. А так – ни любви, ни доброго слова, ни малейшего знака внимания. Нет, скажи, тебе хоть раз приходило в голову сделать мне такой подарок?.. Что ты молчишь, уткнулся в телевизор? Что, шлюшка понравилась? А мне, если хочешь…
— Нин, знаешь, как называется то белье?
— Ну?
— «Дикая орхидея». Вот тебе и ответ на все твои вопросы: ты не дикая и давно уже не орхидея…
— А кто в этом виноват, придурок?
— …Но я тебе сделаю такой подарок.
— Нет, это я тебя сделаю! – Нинка фыркнула и убежала на кухню. Оттуда тянуло вкусным ароматом борща.
Париж любит вас. Парыж любыть вас. Как УНА УНСО.
Каждый хоть раз хочет почувствовать себя любимым. Эйфелева башня – это фаллос Парижа. Это самое пристойное место в его развращенном любовью организме.
Нет, любовь возвращает нас в рай. Она возвращает нас к самим себе. Рай – это мы сами, когда нас любят. Париж – это дорога в рай, дорога к самому себе. Так представляется нам. И еще раз: в Париже мы понимаем, что нас любят. Мы в раю. Там ты ищешь Еву, а Ева ищет тебя. Мы хотим прожить любовь.
Париж! Пари, стриж! Стриж любви, пари! Пари-и-ж…
30 декабря Ходасевичу стукнуло тридцать шесть. Давно уже в этот день никто не тягал его за уши. Эх, давно!
— Вот, Вадим, хочу поздравить тебя с днем рождения, – сказала жена и протянула небольшой плоский коробок, аккуратно оклеенный со всех сторон фольгой, видимо, из сигаретных пачек.
— Что так официально? – улыбнулся Вадька. – Давай поцелуемся, что ли? Муж я тебе или кто!
Поцеловались как брат и сестра. Нинка, чего на нее не похоже, скромно потупила взгляд. На коробке Ходасевич прочел: «Нескромный подарок».
— Ах вот оно что! – Вадька быстро открыл коробок. – Деньги… Деньги?
Он перевел взгляд на Нинку и только сейчас заметил: жена едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. По глазам текли слезы – вестник веселой бури.
— Спасибо. Только… – Вадька в недоумении пожал плечами. – Это же деньги. Что ж в них нескромного?
— Это деньги тебе на любовь, – Нинка уже не смеялась. Вадька был ошарашен:
— Какую еще любовь?
— Ну уж не знаю, – Нинка смотрела на мужа почти строгим взглядом. Потом улыбнулась, не нежно, но так мудро, тепло, как мать, провожающая сына на первый мальчишник. – Может, женщину какую снимешь. Может, полюбишь даже… Твой подарок, тебе и решать.
Париж – шприц по кругу. Зараза, дрянь! Дрянь, дря-янь, рань! Дрянь, рань! В рань и в полночь – рань…
Париж – стакан бордо. Бордовое либидо в нем. Либидо – люби-до. Люби до, люби после. Париж – стаканами либидо люби…
Париж – это Сена, которую правильней бы кликать «Семя». Но что делать, если каждому семя дай, семя – на! Се – на! Се – на! Сена! «Мя» – отныне принадлежит мне, тебе, ей. Прости, Сена. Твои се-мя-на текут во мне… в нем… ей… Париж – это Сена, река-семья семян.
Париж – это настенный календарь с передвигающимся окошком. Глядишь в окошко, а вместо даты – сердце. Передвинул вправо – сердце, вниз – сердце!.. Париж – это календарь сердец.
Париж… Ее следы на твоем языке. Гармошка поцелуя. Босые губы, босяки-зубы на твоем языке. Парень, ори же. Ори же в экстазе. В Париже ори…
Парижская осень, парижская зима. Дыхание Балтики слышишь? Па-па-па-па-рижская. Рижская осень, рижская зима. Бр-р! Стужа, зябко. Холодно. Согрей, дорогая…
«Провокатор», – беззлобно думал о жене Ходасевич. Злость уже прошла. Вместе с пивной мочой. Но пиво Вадька покупал на свои, не на «нескромные».
Ну, куда податься? Легко ей сказать: снять женщину. Где? Хорошо это или плохо, но Вадька ни разу не пользовался услугами проституток. Нет, случайные постели у него проскальзывали – по взаимной охоте… Но чтобы за деньги!
Сначала Ходасевич отправился в универмаг. Обошел отделы сувениров, женского белья и спортивных товаров. «Скакалку ей, что ли, купить?» В ювелирный побоялся заглядывать:золото – штука серьезная. На ха-ха не возьмешь. Как, впрочем, и любовь… А девушки в универмаге ходят ничего – и мордочки, и фигурки.
Ходасевич спустился на рынок. Потолкался возле палаток, по-праздничному обсыпанных снежком, как куличи на Пасху сахарной пудрой. Завтра – Новый год. Народ покупал мандарины, селедку, зеленый лук, консервированную кукурузу… Ходасевича занимала совсем другая проблема: «Шо робыть з грошами?» Мерзлые лифчики и одеревеневшие трусы, выставленные напоказ, Вадьку не вдохновляли. Селедку с кукурузой он всегда мог успеть купить. Девки на рынке не снимались. Вот если бы они ходили с табличками на укутанных в меха сиськах: мол, такая-то и такая-то, стою столько-то грошей, сама заробляю столько-то, поэтому кого хошь сама и сниму… Тьфу! Куда пойти, куда податься, кого найти, кому отдаться…
Парыж, гарышь? Ыш шо надумал, парныша! Парыж… Сыды уж!
Ты не хочешь в Париж, Ленка?
За такие слова – к стенке!
Ты не хочешь французского брака?
За такие слова – на-ка!
Ты лишь хочешь любви «чиштой»…
Я гляжу на тебя: «Иш ты!»
Ты не хочешь хотеть, Ленка.
Ну а мне что теперь – к стенке?
И Ходасевич поехал на железнодорожный вокзал. Когда-то он провожал брата в Москву, они пошли в тамошний буфет смазать дорожку, и Вадька хорошо запомнил, какие отчаянные бляди промышляют в том буфете.
Девчонка и в самом деле была отчаянная. А молодая! Мама, мама, куда ж ты смотришь!.. Ходасевич сидел за одиноким, как сковорода после ужина, столом. Лишь начатая бутылка пива стояла остекленевшим членом Генри Миллера. Вадька скучал, бездумно играл двадцатипятикопеечной монеткой. Монетка покатилась и упала со стола. Ходасевич нагнулся за ней и… оцепенел в позе буквой «Г»: под соседним столиком, всего в трех шагах от Вадьки, девчонка лет шестнадцати, став на колени, с совершенно открытыми глазами сосала чей-то член. Ходасевич невольно проглотил горькую слюну – но вышло так, будто он кивнул. Девочка, не отвлекаясь от работы, показала ему три пальца. «Чего три? Гривны? А может, доллара?» – вконец офигел Ходасевич.
И тут он увидел четыре ноги. Стройные женские ножки. Они заглянули к нему под стол и замерли беззаботно. Две были в черных кожаных джинсах, две – в высоких замшевых сапогах. Ходасевич выбрался из-под стола, так и ненайдя клятую монетку. Глянул на хозяек ножек. Одна – та, которая в кожаных джинсах, – еще ничего, другая чересчур размалевана. Потом не выдержал, бросил косой взгляд в сторону соседнего столика. «Цыган не цыган. Или кавказец, или узбек какой? Как такому можно х… сосать? Пускай даже за деньги». Ходасевич недовольно покачал головой и вновь перевел взгляд на соседок.
— А вы хотите?
— Мы – нет! – вдруг дружно дали отпор девицы, будто и в самом деле поняли, о чем их спрашивают. Ходасевич невесело хмыкнул:
— Ну, прямо как в анекдоте: «Мынэт так мынэт!» Ну да ладно. Я тоже нет.
Париж… Устрицы улиц, бультерьеры бульваров, падаль подвалов и – переулков, подъездов, площадей – божьи тварины.
Париж – эшафот для евнухов, импотентов и жестокосердных. Да благословенен твой топор! Свято лобное место…
Парижские тайны,
мой друг, неслучайны.
Неслучайны измены,
неслучайна страсть.
Счастливый случай –
в Париж попасть!
Счастливый случай –
изведать сполна
парижских окраин,
парижского дна.
В Елисейских полях,
в Люксембургских садах
однажды вскрикнуть: «Ах!..»
Парижские тайны
совсем неслучайны.
Ходасевич маршруткой возвращался домой. Глядя на бежавшую за окном ленту однотипных городских пейзажей, от которых на жизнь может встать только у особо озабоченного, Вадька пытался представить себе город с таким странным названием – Париж. Вдруг он увидел женщину, лицо которой показалось ему… «Неужто Наташка?!»
— Водитель, остановочку!
Париж – парилка любви. Парная жизни. Парь живот, родная! Вот такая баня! Париж… Парилка жизни святая.
Парижане ходят с ножами
за шпионами и пажами,
за лакеями и ублюдками…
Я часами могу и сутками
размышлять о скорой расплате,
о парижской сестре и брате,
как войдет в меня нож, позабавится…
Мне мечтать о Париже нравится.
***
В Париж! Сердце рвется в Париж!
Радости – выше крыш!
Аж до розовых облаков!..
Впрочем, и там полно мудаков.
Но плевать: это их наказание.
Мне начхать на чужую беду.
Я – живой! Я горю от желания,
Точно грешник впервые в аду.
Ходасевич вернулся домой на следующий день около десяти утра. Дверь открыл своим ключом. Нинка гладила скатерть для новогоднего стола. Гладила молча, не обращая внимания на мужа. Молчание длилось не вечность.
— Ну что, встретил свою любовь? – спросила наконец.
— Снял.
— То есть купил. Значит, все-таки развлекся!
— Нет, работал, – с нарочитой ленцой Ходасевич потянулся, хрустнул суставами. – В поте лица работал!
— Да ну! Так уж и в поте… лица? – неожиданно Нинка поднесла утюг близко к лицу Ходасевича – тот машинально отвернулся. – Может, у тебя какое другое место запотело? А? Давай проверим.
Вадька поежился и, словно ради собственного спасения, вынул из-за пазухи деньги.
— Вот. Это тебе.
— Что это?
— Деньги.
— Здесь их больше, – Нинка быстро пересчитала.
— Ну, я же сказал, что работал.
Жена задумалась часа на полтора. Закрывшись на кухне, выкурила последнюю Вадькину сигарету. Вадька не обиделся, он понимал: не просто Нинке такое пережить.
Первым не выдержал затянувшегося молчания и повисшего в воздухе жениного упрека Ходасевич. Он накинул куртку и вышел за сигаретами. Когда вернулся – Нинку нельзя было узнать! Отчего-то вмиг похорошевшая, она с кем-то мило ворковала по телефону. Увидев мужа, она быстро оборвала разговор, принялась энергично собираться: достала из шифоньера какие-то шмотки, тут же, совершенно игнорируя Вадьку, разделась догола, потом снова оделась, как-то уж очень легко и молниеносно накрасилась. И как ни в чем не бывало подошла к Ходасевичу.
— Теперь это мои деньги… на любовь?
— Это тебе подарок… вместо подарка к Новому году.
— Я об этом же. Только другими словами.
И ушла. Вадька безнадежно почесал затылок и поплелся на кухню. С утра во рту ни маковой росинки, а ревновать на пустой желудок он не мог. На кухне на гончарном кругу, заброшенное, лежало незаконченное Вадькино творенье. Он сжалился над ним: подышал на него, погладил – руки сами знали, что делать…
Ты,как будто парижанка,
Подняла с постели силой,
Заключенной в слове «милый»,
Что шепнула спозаранку.
Ты,как будто парижанка,
Повернешь головку на бок –
Будет миг тот очень сладок, –
И… опять зевнешь, славянка.
Ты,как будто парижанка,
Тяготишься вечным мужем.
Я один тебе не нужен.
Ты любви большой приманка.
***
Мадам Бовари, мадам Бовари,
Ах, вам адюльтер не к лицу!
Вам страшно, и лоб ваш горит,
Любовный роман – к концу.
Мадам Бовари, мадам Бовари,
Кто ваш незаконный супруг,
Что вами владел от зари до зари,
Не выпуская из рук?
Мадам Бовари, мадам Бовари,
Признайтесь: кто тот негодяй,
Что помнит любой ваш каприз?..
Она в ответ:
— Месье – мой рай,
А имя ему Paris.
***
В Собор Парижской богоматери
Идут молиться два карателя.
С их уст сорвется: «Се ля ви» –
Они в безлюбье, как в крови.
Собора купол мирно дремлет,
Но Бог молитвам их не внемлет.
Бог понимает,что к чему:
Она не предана ему,
Он ей открыто изменяет.
Бог видит все, Он это знает.
Напрасны страстные поклоны.
Напрасна страсть… Вдруг в церкви лоно
Вбегают два простых бандита,
Кричат под куполом сердито,
Друг друга мочат мафиози,
Но горе: две кровавых розы
Наградой станут тем, кто ранее
Пришел в Собор на покаяние…
В Собор Парижской богоматери
Пришли проститься два карателя.
Нинки недолго не было. Она пришла, еще было светло. Неожиданно для самого себя Вадька чуть ли не с кулаками набросился на жену:
— Я и не знал, что ты любишь трахаться днем!
— Фи! Зачем так грубо! Я тебя не унижала, Вадимчик.
— Ну ладно, – Ходасевич так же быстро остыл, как и взорвался.
— Совсем не «ну ладно», – обиженно-томным голосом протянула Нинка. Для нее это было что-то новенькое. – Вот!
— Что это?
— Деньги. Ты что, ослеп?
— Но их здесь больше, чем я дал.
— Конечно. Я лучше работаю.
— Так, значит, ты тоже… – и Вадька вновь начал вскипать – ясно вспомнилась юная шлюшка из вокзального буфета.
— А ты, небось, думал, что ты один у нас такой… умный? Как же! Я тоже еще ничего, – Нинка кокетливо крутилась у зеркала. Поправила нежно платье на груди. – Ах!..
— Я тебя убью, – сухо доложил Ходасевич.
— Зачем? – Нинка непонимающим взглядом смотрела на мужа. – Я думала, ты повторишь и принесешь еще больше денег.
— У нас кончился хлеб, – вдруг невпопад сообщил Вадька.
— Вот и сходи.
— Нет, ты сходи.
— Хорошо, схожу.
Нинка снова поправила платье на груди, гордо повела своими сокровищами, будто эсминец орудийными башнями. Потом вдруг резко нагнулась и, задрав платье, стала поправлять колготки. Вадька сглотнул, глядя на женины ножки: «Порочная, теперь ты порочная!..» А слюна была сладкой-сладкой!
Нинка ушла за хлебом. Наконец-то Ходасевич мог расслабиться… Как же! Зазвонил настойчиво телефон.
— Пгивет! Вы что, сговогились? Нет, я, конечно, ничего пготив не имею, – быстро-быстро заговорил на том конце линии мужской голос, немного картавый и обиженный.
— О чем ты, Лева? – устало перебил Вадька.
— Ну слушай. Согласись, по меньшей меге,это стганно: сначала ты занимаешь, затем чегез полдня Нина. Вы что, не можете договогиться между собой? Или вы…
Лева так быстро говорил, что казалось, он изголодался по русской речи. Недавно он приехал из Израиля, где вместе с женой жил с 93-го года. Приехал дальних родственников навестить (близкие давно у ж подались в землю обетованную) да со старыми корешами сумской водки выпить. Это первое, о чем подумал Ходасевич. Когда до него дошло второе…
Навострю-ка лыжи
прямо до Парижа.
А судьба – та гнаться,
за ноги кусаться!
Что ж ты, псина, лаешь,
к счастью не пускаешь?
Солнышко все ниже –
не видать Парижа.
Не видать мне башни
Эйфелевой с пашни,
не видать соборов
сквозь чащобу бора,
не видать Монмартра…
И тошнит, как Сартра,
я едва не плачу –
вот так неудача! –
и сдаюсь морозу,
сну и райским грезам:
все Париж желаю…
Знать, душа живая.
Нинка вернулась в тот момент, когда Ходасевич ползал по полу, сотрясаясь от безудержного хохота.
— Так, значит… ты… ты тоже? – едва выговорил сквозь смех Вадька.
— Что тоже? – как будто не поняла Нинка.
— Заняла.
— Откуда ты взял? Я их честно зарабо… Ну я же просила его не говорить тебе!
— А он не вытерпел. Лева всегда был жутко нетерпеливым. Поэтому и уехал. Надоело ждать лучшей жизни… Я ведь у него первым занял.
— Нет, я.
— Ты?!
— Ну, не у самого Левы. У его Наташки. Те первые деньги на любовь.
— Ну ты даешь! Пять баллов!.. А знаешь, – Ходасевич вдруг решил поделиться приятной новостью, – я закончил свой «Париж».
— То, что ты лепил, называется «Париж»? – удивилась Нинка и отчего-то этому обрадовалась.
— Да. Вот, погляди.
Нинка смотрела на то, что даже с трудом нельзя было назвать подобием города. Или его развалинами. Или, наоборот, первыми камнями. Но почему-то она поверила своему Ходасевичу. Так, наверное, и парижане не сразу осознали, что они живут в Париже.
— Вот и хорошо. Мы продадим твой Париж и отдадим долги.
— Лучше сначала спросим у Левы. Может, он купит?.. Кстати, а сколько мы ему должны?
— Восемьсот… долларов.
— Ух ты! Чего так много? Должно быть… ты что-то купила? Признавайся!
— Да, вот, – и с этими словами Нинка скинула платье. Ее еще красивое тело оплела цвета спелой вишни «Дикая орхидея».
— Е-мое! «Нескромный подарок к Новому году»! А ну-ка покрутись! Еще! А что это у тебя там?.. – Вадька мягко и одновременно требовательно коснулся Нинкиного тела, дразнящего из-под нежного белья. – Там… за гранью?
— Хочешь… знать? Там – любовь.
Париж под лампой ночника.
Блестит в обоях жемчуг улиц,
И сельской женщины рука
Кладет в корзинку дамы устриц.
Покрашен пол, и высох клей,
И шторы новые на окнах.
Но глажу я свет фонарей
И под дождем парижским мокну.
Уют. Очаг. Тепло. Опять.
Но сквозь шипенье сала слышно,
Как пахнут кофе и каштаны
И как кальвадос льют в стаканы
В таксистских маленьких бистро.
Там хорошо сидеть, стоять,
Свистеть и что-то напевать.
Наверное.
