12 июля 2018 года в Золотом зале Литературного музея прошла торжественная церемония награждения финалистов и победителей Одесской международной литературной премии имени Исаака Бабеля за лучший рассказ (новеллу) на русском языке.
Диплом за второе место и звание лауреата получил Владимир Каденко (Украина, Киев) за рассказ «Дежурство по школе».
1.
Дом Михайлюков стоял на пригорке, над самой школой. Из Гришкиного окна на верхнем этаже были хорошо видны и весь школьный двор, и спортивная площадка, и часть школьного сада, обрамленного кустами грустно пахнущей смородины.
Когда мальчишки гоняли мяч, Гришке ничего не стоило определить: присоединяться к футбольной баталии, или уткнуться в книгу о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе. Когда среди игроков угадывалась фигура Левки Фельдблюма, то играть можно было только в его команде, потому что у соперников Левки просто не было никаких шансов, не то что на победу, но даже на ничью. И если вовремя не добежать до площадки, чтобы при распределении составов успеть попасть в нужную команду, украсить досуг Гришке мог только Холмс…
В тридцать девятом году, когда всю семью Михайлюков, а заодно и весь городок Пронск, и всю восточную Польшу присоединили к России, в футбол на спортивной площадке играли все реже, тем более, что некоторых заядлых игроков неожиданно увезли в неведомые холодные края. Слава Богу, из семьи Михайлюков большевики никого не тронули.
А когда началась война между Германией и Советами, то сперва среди обывателей даже не наблюдалось никакой паники, и шума никакого не было. Ну, постреляли, может, полдня, и как-то сразу пришли немцы. Всю округу почему-то начали называть генерал-губернаторством, о прежнем футболе вообще забыли. Бывшая школа временно превратилась в комендатуру. Над входом вывесили красно-белый флаг. Но не польский, а с черным крестом на фоне круглой белой кляксы. Крест напоминал раздавленного паука.
Осенью, уже в сентябре, комендатуру перевели в бывшее здание поселкового совета, а в школу начали загонять евреев, которых немцы ненавидели, почти так же, как поляки и украинцы, даже больше. Все эти евреи были знакомыми Михайлюков – портной пан Дыхнер, аптекарь пан Шалевич, учительница пани Роза, другие учителя, красавица Дора Кульчицкая, старый раввин Залман… Вообще-то в Пронске проживало много евреев. Можно сказать, что большинство населения городка составляли именно евреи. Папа как-то сказал, что скоро их должны отвезти на строительные работы в Германию. Мама опустила глаза и промолчала. Наверное, о чем-то догадывалась. Казалось, она вот-вот расплачется. Мама вообще часто плакала в последнее время.
– Что, так всех до одного и отправят? Немцы что ли строить не умеют? – удивился Гришка.
– Откуда я знаю!?, – ответил отец. И произнес он это как-то резко, с какой-то непонятной злостью. А потом вдруг заговорил шепотом:
– Я не знаю. Я ничего не знаю. Так говорят… – он тяжело опустился на скрипучий стул, закрыл лицо руками и уже ничего не говорил.
Дважды к школе подъезжали крытые брезентом грузовые машины и куда-то этих евреев увозили. В городе поговаривали, что во Львов. Почему-то всякий раз, высказывая такое предположение, люди опускали глаза и тут же переводили разговор на что-нибудь другое.
2.
30 июля Гришке исполнилось 14 лет. Другой бы радовался, гордился бы, нос задирать стал бы. А у Михайлюков будто воды в рот набрали. Никто, кроме мамы, мальчишку не поздравил, ни одного подарка никто не подарил. Никакой радости.
В общем, в городке хозяйничать стали немцы. А у немцев, как известно, порядок строгий, все учтено, все записано – и кто где работает, и кто какой национальности, и в какого Бога кто верует, кому сколько лет, не было ли в роду красных, не служил ли кто большевикам. Слава Богу, ни в чем таком опасном никого из Михайлюков обвинить было нельзя. Хотя с другой стороны: никто из них «Хайль Гитлер!» тоже на площади не выкрикивал, как многие в Пронске.
Помимо нескольких немецких солдат в городке образовалась группа из десяти, примерно, человек, которые получили от немецкого начальства форму черного цвета, получили карабины и стали именоваться «шуповцами», то есть городской полицией из украинцев. Эти ребята внимательно за всем следили. Чтобы порядок был. Настоящий, немецкий порядок. И главным у шуповцев стал пан Федир Гаврилко, бывший учитель физкультуры школы, в которой учился Гришка.
Примерно через неделю после дня рождения Гришки пан Федир постучался в калитку Михайлюков.
Мама открыла и сразу побледнела.
– Не бойся, Одарко, я не до тебе. А ты чего так дрожишь?
– Так Романа и дома нема. Он в мастерской. – Ответила мама, но голос ее по-прежнему дрожал.
– Так я и не до нього. Я до Гришки. Ему ж четырнадцать стукнуло.
– Ну? – Не поняла мама.
– От тебе и ну.
Федир поднял вверх толстый указательный палец, будто указывая на что-то важное, укрывшееся от внимательных и испуганных глаз мамы.
– Уже пора и ему на пользу Рейха послужить! А то засиделся пацан на твоей шее.
– Да куда ему служить? Совсем еще дитя… – Мама всплеснула руками и застыла, так и продолжая стоять со сведенными ладонями, будто перед чудотворной иконой.
– Не бойся ты! Никто ж его под пули не посылает, – продолжал Федир миролюбиво. – Помощь его нужна кое в чем.
Шуповец уже шел по тропинке ко входу в дом, даже не прислушиваясь к лепету обеспокоенной мамы.
– Гришка! Ты где?! – крикнул Гаврилко, слепо озираясь в темных сенях.
– Я тут, – откуда-то из недр темноты отозвался мальчик. Через мгновение дверь его комнаты отворилась, и силуэт Гришки высветился на фоне светлого окна.
– Ага, так вот ты где! – Федир, заслоняясь рукой от солнца, улыбнулся как-то по-свойски, по-домашнему. Мама тоже улыбнулась, но напряженно, как будто через силу.
– Я, собственно говоря, Гришка, к тебе и пришел. – Шуповец уже поднимался в комнату верхнего этажа. Он вошел в Гришкину келью, осматривая все, что в ней было: этажерку с книгами, письменный стол, глобус, небольшой платяной шкаф, железную кровать… Очевидно, шуповец остался доволен беглым осмотром покоев младшего из Михайлюков.
– Э, да тут у тебя добре! Давно к тебе хотел заглянуть. Все не получалось. Дела, знаешь! – Федир выглянул в окно. – И весь двор школьный видно. А помнишь, как мы тут с тобой физкультурой и спортом всяким занимались?
– Угу. Помню.
– Хорошее было время. Жалко только, что большевики его нам подпортили.
Гришка кивнул. Этот кивок не ускользнул от пристального взгляда шуповца. Федир улыбнулся снова.
– Слухай сюда! – доверительным тоном продолжал физрук-полицай. – У меня есть дело! Я за тем и пришел.
– Ко мне дело? – Гришка, недоумевая, смотрел в глаза Гаврилко.
– Да к тебе, к тебе! – Голос шуповца звучал вполне серьезно. Он выдвинул стул в центр комнаты и, расставив ноги, сел по-кавалерийски, лицом к спинке. Затем пан Федир снял черную форменную фуражку, бросил ее на стол перед собой, вытащил из кармана брюк белый с грязными разводами платок и протер взмокший лоб. Понятно было, что дело предстоит серьезное.
– Скажи, Гришка, от хто у нас был большевиками?
Гришка пожал плечами.
– Я тебя не про фамилии спрашиваю. Их и так уже давно арестовали, хто не успел утекти. И расстреляли. А фамилии у них такие были: Финкель, Шварцбург, Лейкин, Кац, Борщевский – одним словом, жиды. И что с остальными делать? Я тебя спрашиваю.
Полицай, не мигая смотрел на Гришку. При этом левая щека шуповца начала подергиваться, будто местный дантист Розенфельд рвал ему больной зуб.
– Я не знаю пан Федир. В Пронске говорят, что их будут отправлять на строительные работы где-то в Германии.
Шуповец заливисто рассмеялся. Щека перестала дергаться.
– Ой, не могу! – Федир замолчал и важно добавил, указывая на потолок: – Там, Григорий, определят, кого на какие работы отправлять. А пока великий фюрер дал приказ: отделить жидов от христианского населения и охранять, шоб не убежали до этой самой отправки… на строительные работы.
Гришка кивнул.
– О! – как бы соглашаясь, промолвил Гаврилко, – значит так: я тут обошел кое-какие семьи и набрал десять хлопцев, ну, таких как ты, примерно. Дадим вам ружье – будете охранять в школе жидов по очереди. Понятно?
Гришка кивнул.
– Ну, так я пойду. Заболтался я с тобой. А за тобой зайдут, когда на дежурство тебе надо будет.
Физрук ушел. Мама стояла в сенях и тихонько плакала, как это уже часто бывало.
–––––––––––––––––––––––––––––
Когда Отец вернулся из сапожной мастерской и узнал о визите Гаврилко, он посмотрел по сторонам, будто искал что-то важное, что-то нужное, а потом, не говоря ни слова, куда-то отправился. Через час он появился, злой и озабоченный. Он подозвал Гришку, поставил его перед собой, обнял и грустно сказал, одновременно обращаясь и к сыну, и к жене:
– Ничего не получилось! И у бургомистра был, и с этим физкультурником долго говорил.
Было заметно, что разговаривал он с бургомистром и с полицаем не без выпивки.
– Говорят, что у них строгий приказ. Никуда не спрячешься. – Прошла долгая минута. – Отец вдруг ударил кулаком по столу. – Вот беда! Може, через месяц заберу тебя к себе в подмастерье, а пока… Вот горе!
3.
Гришка переступил порог родной школы и сразу почувствовал резкий запах мочи. «Откуда это? Их и в уборную не выводят, что ли?»
Погода, несмотря на обычно прохладный август, стояла теплая. Тепло и вонь, распространяемая человеческими выделениями, выгнала из школы молодого шуповца Мыколу, в прежней жизни почтальона. Писем теперь никто не писал, газет никому не носили, а работа в полиции не требовала особых навыков: ходи по Пронску, следи за порядком, стреляй себе на здоровье – и вся работа.
Мыкола сидел на лавочке у дверей и дожидался именно появления Гришки. Подростковый караул заступал на охрану в сумерки и дежурил только ночью. Днем вахту несли шуповцы.
– Ага, пришел. Ну, тогда держи! – Полицай протянул мальчику охотничье ружье. – Ключей тебе не даю. Они тебе и не нужны. Утром приду – открою. Ружье заряжено. Будет какой-нибудь шум: стреляй. Если попадешь в кого из жидов, не расстраивайся. Их все равно не считают. На выстрел я прибижу. Пока, правда, никаких таких случаев не было. Тут смердит от них, холера… Самогон пьешь?
– Не пью, – не понял Гришка.
– Ничего! Cкоро начнешь! Тут с этой вонью иначе никак нельзя. Так шо? Налить?
– Нет, спасибо. Я как-нибудь потерплю…
– Ну, как хочешь… Оставлю тебе телогрейку, а то ночью уже холодно. Ну, охраняй!
Мыкола растворился в густеющих сумерках. А Гришка, одновременно держа подмышкой телогрейку и ружье, еще долго топтался на месте, прежде, чем начать обход охраняемого объекта. Для удобства охраны всех евреев содержали в одной комнате, которая когда-то была учительской. Впрочем, сейчас ничто об этом не напоминало: полы были заплеваны и завалены мусором. Убирать тут, похоже, перестали давно.
Гришка прошелся по коридору, но заглядывать в учительскую запрещалось, поэтому и ключей юный охранник не получил: проверять наличие пленников нужно было со стороны улицы – сквозь зарешеченное окошко.
Из-за запертой двери доносилось чье-то невнятное бормотанье, слышался детский плач, кто-то запел польский гимн. Еще кто-то, желая остановить певца, строго произнес по-польски; «Хватит, Леон, без твоих гимнов тошно!»
Гришка не понял, кто произнес последнюю фразу, но ему стало совершенно ясно, что еще минуту назад пел Левка, лучший нападающий школы, а может быть, и всего Пронска, а может быть, и всей Польши (или Советского Союза, или Генерал-губернаторства, кто их разберет?)
Что-то нужно было предпринять, чтобы не сидеть, как мумия, до самого утра. Но из всех возможных дел Гришка выбрал самое странное и, как ему казалось, самое безопасное. Он нашел в углу одной из комнат ржавое ведро, метлу и какие-то тряпки, затем сбегал во двор к колодцу, набрал воды и принялся старательно убирать школьный коридор. Таким образом, он попытался бороться и с нестерпимым зловонием, и со скукой. За уборкой провозился часа три. Все без толку. Не то, чтобы грязь развез, но следы уборки были мало заметны. Во всяком случае, самому мальчику.
Гришка сел на деревянную скамейку возле школы, плотно укутался в телогрейку, постарался отвлечься, но не смог. До него доносился то плач ребенка, то чьи-то причитания, то какая-то возня в учительской, то польские и еврейские ругательства. Только раз за всю ночь юному караульному удалось заглянуть в учительскую. Гришка направил в окно тусклый луч электрического фонарика, который был выдан вместе с ружьем, увидел чьи-то тени – лампы не горели, да евреям и керосину никто не дал бы.
В Пронске лаяли собаки, время от времени в тихих, едва тронутых войной садах с яблонь и груш с глухим стуком падали оставшиеся на ветках плоды. Взрывы, еще недавно врывавшиеся в тишину провинциального городка, откатились далеко на восток, так далеко, что о войне и не вспоминалось.
4.
– Ну, шо? Надежурился? – перед Гришкой стоял бывший физрук, – как там наши жидки? Не разбежались?
– Нет.
– Хорошо! – машинально произнес шуповец, входя в школу.
– Ого! – Пан Федир с нескрываемым недоумением смотрел на вымытый коридор. – Тут шо? Убирал кто-то?
– Это я. – Тихо проговорил Гришка.
– Молодец! – Отблеск какой-то мысли промелькнул в глазах шуповца. – Ой, шо ж я раньше не докумекал? Я прикажу, шоб жиды всю школу убрали. А то обоссали тут всё. Тоже мне, больные! А ты иди домой! Благодарю за службу! Через три дня опять заступишь…
Гришка пришел домой. Мама обняла сына и собрала нехитрый завтрак.
– Мама, так это я, выходит, немцам служил?
– Ой, не болтай глупостей! Все равно кого-нибудь нашли бы.
– Мама, там Левка.
Мама только глянула на сына и ничего не сказала. А потом отвернулась к стене и прошептала одними губами: «Бедные жиды! Бедный хлопчик!»
5.
И хотя до дежурства в школе оставалось еще три дня, Гришка не мог ни расслабиться, ни, тем более, спать. Он ни разу не раскрыл любимую книгу. Все сидел у окна и смотрел на родную школу. Ему постоянно казалось, что до него долетают обрывки каких-то фраз, рыдания, мелодии каких-то песен, которые выводят то скрипочка, то кларнет, то целый оркестр, то хор, в котором смешиваются голоса знакомых, малознакомых и совсем не знакомых людей.
В день очередного дежурства, когда совершенно уставший от постоянного недосыпания Гришка пришел в школу, он все-таки заметил, что полы коридора преобразились. Неприятный запах почти исчез. Все не то, чтоб сияло чистотой, но было убрано. Только на самом пороге учительской было разбрызгано что-то вроде красной туши. Но этой детали Гришка не придал значения.
Среди общего гула голосов, доносившегося из учительской, голос Левки невозможно было различить. Накануне приезжали немецкие машины, и евреев снова куда-то увезли. Судя по всему, Левку увезли тоже…
–––––––––––––––––––––––––––––
Шло время, подступили холодные дни. Почти каждые сутки шел неприятный осенний дождь. Гришка все так же пялился в окно. Но ничего интересного до поры не происходило.
В середине октября в город приехала небольшая команда немцев-эсесовцев. Всего их было человек восемь, не больше. На ночлег они расположились в спортивном зале школы. Эту большую комнату трудно было называть спортивным залом. В прежней мирной жизни в этом помещении даже в настольный теннис ребята играли с трудом. Тут из всех спортсменов свободно размещались только шахматисты. Хотя о шахматах тоже давно все забыли. Но солдаты расположились как раз здесь на реквизированных матрацах и раскладушках, а офицер, очевидно командир этой команды, прошел прямиком в дом Михайлюков, и занял в нем целую комнату в нижнем этаже.
– Entschuldigen Sie, Frau, haben wir nur einen Tag. – проговорил вежливый офицер, обращаясь к маме. Мама кивнула.
Хлопот этот немецкий лейтенант действительно не доставил. Съел, правда, почти все, что мама хранила на Рождество, но никого не тронул и не обругал.
Гришка, как обычно, смотрел в окно. Будто бы все было спокойно. Под утро младшего из Михайлюков все-таки сморил сон. Но ранним утром в комнату Гришки долетела чья-то ругань. Мальчик протер глаза, выглянул на улицу и увидел, что во дворе школы происходит какая-то суета. Лаяли неизвестно откуда взявшиеся собаки. Препирались друг с другом шуповцы, кажется все, что были в Пронске. Среди этой беготни важно расхаживал немецкий офицер, тот самый, что остановился у Михайлюков. Из школы вывели нескольких евреев. Это были довольно молодые мужчины. К этому моменту евреев оставалось совсем немного: всех остальных куда-то увезли. К заключенным подошли физрук и бывший почтальон Мыкола. Двое других шуповцев откуда-то принесли во двор лопаты.
Издалека Гришка не слышал, о чем они говорили. Но, очевидно, физрук сделал какие-то распоряжения. Потому что, евреев отвели в дальний конец двора и прямо у кустов сирени, получая удары кулаками и прикладами, те принялись рыть яму.
«Деревья сажать будут!» – подумал Гришка и тут же сам себе возразил: «Не может быть! Кто же деревья в октябре сажает?» Действительно, яма, которую выкапывали евреи, никак не напоминала ту, куда сажают деревья. Она была длинной и походила на военную траншею… Тут Гришку осенило: «Наверное, красные наступают, и немцы решили обороняться и делать окопы!» Но никаких взрывов от приближающейся канонады тоже не было слышно. «Что бы это значило?» Мальчик задумался.
В учительской догадались, что означают эти приготовления. В комнате оставалось всего человек двадцать. Всех остальных давно отправили, но только теперь стало понятно, что увозили евреев не во Львов, а вели на страшную последнюю экзекуцию, после которой в учительскую не возвратится ни один из них.
Для немецких же солдат это была обыкновенная, предшествующая новым расстрелам рядовая операция. После Пронска эсэсовцы должны были ехать в Бельск, где евреев еще было довольно много. Не надеясь на своих верных шуповцев, немцы взвалили на себя львиную долю остававшейся неприятной, грязной работы.
Весь нежелательный жидовский элемент был выловлен накануне. В лесу, где было голодно и сыро, дольше прятаться евреи не могли. Они сами сдались на милость солдат и шуповцев. Но милости в рейхе тоже не оставалось никакой, так же, как и хлеба у евреев.
Ида была самой младшей из оставшихся. Ей шел всего двадцать третий год. И хотя последние дни, она практически ничего не ела, в ней еще теплилась сила и какая-то надежда.
– Я не хочу умирать! – повторяла она одни и те же слова, раскачиваясь, как в молитве.
– Ничего, дочка, уже недолго осталось. Потом у нас будет только покой. – Успокаивала ее тетя Лия, у которой не оставалось больше никого, впрочем, так же, как и у самой Иды.
– Не хочу умирать! – Ида уже не обращала внимания на слова старой Лии.
6.
Гришка все еще не мог до конца уразуметь, что происходит в школьном дворе.
– А теперь раздеваемся! – Ты и ты в сторону отойдите! – физрук указал грязным пальцем на двоих евреев.
– Полностью, полностью! И аккуратно вещи складываем вот тут! Шоб потом не собирать по всему двору.
Похоже, евреям уже было все равно. Они послушно сбрасывали с себя одежду и тщательно складывали ее в месте указанном паном старшим шуповцем. Жизнь уже практически оканчивалась для них. Минутой больше, минутой меньше – какая, в сущности, разница?
Гришка внимательно следил за всем, что происходило в школьном дворе. Мальчику наконец всё стало ясно: «Никаких строительных работ не будет! Никакого Львова! Их сейчас просто убьют! И закопают…» Гришка даже не плакал, он продолжал смотреть в окно, из-за которого, его почти не было видно. Единственное, о чем он думал: хорошо, что мамы рядом нету. Впрочем, даже и эта нехитрая мысль представлялась какой-то далекой, неявной, будто явившейся во сне…
Дежурства в школе прекратились примерно дней десять назад. Евреев, кроме тех, кто на тот момент продолжал скрываться в лесу, в Пронске уже не оставалось. Охранять стало некого. Эти были последними.
Последовал первый залп. Евреи как подкошенные упали на дно рва. Мозговая жидкость и кровь только слегка окрасили рыхлую землю. Теперь для эсэсовцев оставалось самое легкое – несколько женщин, запуганных и лишенных всяких сил. Три минуты от силы.
Один из эсесовцев на всякий случай стрелял в головы казненным. Но никакого шевеления не наблюдалось.
Из здания школы вывели последнюю партию еврейских женщин. Шуповцы, шнырявшие тут же, жалели только об одном: немецкий офицер запретил им прикасаться к женщинам, хотя на Иду уже давно положил глаз пан Федир. Эсесовцы торопились – им еще предстояла неблизкая дорога в Бельск – а это километров сорок.
Ида, грязная и завшивленная, как и остальные женщины, аккуратно сложила вещи, даже не чувствуя холода, несмотря на то, что оставалась совершенно голой.
– Я не хочу умирать! Не хочу! – ни к кому эти слова не были обращены. Да Иду никто и не слушал. Остальные приговоренные просто приготовились к скорой смерти. Для них казнь представлялась долгожданным избавлением от несусветных мучений, выпавших на их долю в эти последние месяцы.
– Полный покой! И ничего больше! – Старая Лия, будто очнулась ото сна.
– Что ты там шепчешь? – шуповец Мыкола отвлекся на неожиданный возглас старухи. Этого мгновения было довольно. Мыкола попытался ударить Лию прикладом. Между тем, Ида, стоявшая ближе к ограде, была уже у самого забора. Ее попытку к бегству заметили не сразу. Эсесовский офицер, пребывавший в какой-то задумчивости, выстрелил в бегущую пленницу но промахнулся…
7.
Гришка рвался на школьную спортплощадку, будто снова настало время довоенных футбольных матчей.
– Ты куда?! Туда нельзя! Сиди тут! – Мама слышала выстрелы и понимала, что происходит во дворе школы. Ничего она поделать не могла. Ей просто показалось, что сын бежит на этот сухой звук выстрелов.
Гришка, размазывая нежданно появившиеся слезы по щекам, спешил неведомо куда, не то, чтоб пытаясь спасти хотя бы одного человека. Просто сидеть и наблюдать, как кого-то убивают, он физически не мог. Мыслей никаких ек было. Оставалось только это движение. Бездумное и подвластное лишь инстинкту. Он буквально скатился из своей верхней комнаты, махнул рукой в сторону преграждавшей дорогу мамы и, не останавливаясь, выбежал к садовой калитке, которая не стразу поддалась. Заклинило ее что ли?
Как только Гришка оказался на улице, где, как он понимал каким-то остатком сознания, должна была пробегать Ида, дорогу ему преградил немецкий солдат:
– Хальт! Цурюк! – крикнул он мальчишке. Гришка остановился и чуть подался назад, но все-таки успел заметить, что пан Федир, стоит над обнаженным телом только что расстрелянной им Иды.
– То наш хлопчик! Ес ист гут ман! Гут кинд! – сказал он немцу. А потом обратился к Гришке, – А ну давай дуй домой! Тебе тут делать нечего! И шоб я тебя больше не видел!
– Я не хочу умирать! – слабым голосом проговорила Ида. И это были ее последние слова, потому что эсесовский солдат уже добивал женщину, выстрелом в голову.
– А ты, пацан, Пошел отсюда! – Заорал пан Гаврилко. И щека его задергалась, будто местный дантист пан Розенфельд рвал ему больной зуб.
–––––––––––––––––––––––––––––
Гришка приплелся домой. Он был бледен. Его лицо приобрело какой-то землистый оттенок.
– Пришел! Слава Богу! Я уже думала: не увижу тебя, – сказала мама, продолжая плакать. Она все время плакала.
Гришка поднялся в свою комнату. Он упал на железную кровать и долго лежал без малейшего движения.
В декабре он заболел неизвестной болезнью и долго находился в том состоянии, о котором чаще всего говорят «между жизнью и смертью». Тем не менее, примерно через два месяца после начала этого странного недуга он выздоровел.
До самого конца войны с ним почти ничего страшного не случалось. Но с приходом русских солдат кое-что все-таки изменилось. Не миновала неприятностей и семья Михайлюков.
8.
Гришку сначала грубо втолкнули в какое-то помещение, избили, о чем-то спрашивали на малопонятном языке. И при этом продолжали избивать. Наконец, бить перестали.
Гришка сидел в актовом зале родной школы и не мог понять, что происходит, совсем как тогда, когда в учительскую немцы загоняли евреев.
А потом было следующее представление. Зал родной школы был украшен красными флагами. Рядом сидели другие мальчишки, которых бывший физрук заставлял дежурить и присматривать за пленными. Все было, как во сне, непонятном и неинтересном. В зале сидели какие-то солдаты – на этот раз русские. За спиной тоже маячили солдаты, вооруженные автоматами ППШ.
Семью Михайлюков разделили, и о том, что случилось с родителями, Гришка не имел ни малейшего понятия. Очевидно, их куда-то увезли. Может, во Львов.
В какой-то момент в зал вошел майор в сопровождении двух лейтенантов. Кто-то скомандовал: «Встать!»
Гришка стоял и слушал невразумительную речь майора. Назывались имена ребят, в том числе и имя Гришки. Впрочем, сказано было «Михайлюк Григорий Романович». Звучало также незнакомое слово «Пособничество». «Учитывая, возраст преступников, означенные граждане приговариваются к следующим срокам лишения свободы…» Примерно так заключил свою речь этот самый майор.
Затем мальчишек куда-то повели, усадили в кузов грузовика, откуда пересадили в грязный вагон, и приготовленный состав тронулся. «Куда нас везут?», – Все спрашивали мальчишки друг друга. «Может быть, на строительные работы?» – Предположил Гришка.
В родной Пронск не вернулся ни один из приговоренных.
