12 июля 2018 года в Золотом зале Литературного музея прошла торжественная церемония награждения финалистов и победителей Одесской международной литературной премии имени Исаака Бабеля за лучший рассказ (новеллу) на русском языке.
Диплом за первое место, приз «Колесо судьбы» и звание лауреата получил Сергей Акчурин (Россия) за рассказ «Место, где были сны».
Скучные, ленивые люди со скучной фамилией Мишины жили когда-то в колхозном (тоже скучное слово), казенном доме, который нельзя было ни продать, ни обменять, ни достроить, как это делается теперь. Да и зачем, собственно, было что-то предпринимать? «Зала», как говорили в деревне, две комнаты и веранда, а Мишиных было пятеро: он – Валентин, она – Галина, и трое детей. И хотя «зала» была обыкновенной маленькой комнатой, а комнаты в свою очередь – клетушками, места хватало. Для гостей всегда была готова верандочка, полностью застекленная, с разноцветными стеклышками наверху, с аккуратными ситцевыми занавесками, снаружи еще и загороженная сиренью. Возле сирени под домом стояла обязательная скамейка, торчали редкие, тщедушные флоксы, да еще береза с рябиной кое-как скрашивали внешний вид казенного дома, похожего на барак.
Жили Мишины бедно и не стремились жить лучше. Работниками они считались ленивыми, ходили только на временные работы, да и то без желания и лишь в силу необходимости, а все свободное время, которого было с излишком, проводили возле своего дома: сидели на старых бревнах, сваленных вдоль забора со стороны улицы, щелкали семечки и наблюдали, кто въезжает в деревню и кто выезжает из нее, входит и выходит. И так год за годом. Трое детей, кажется, еще ползая, пристрастились к этому бездеятельному осмысленному занятию и постоянно находились на бревнах вместе с родителями. Пара голодных кошек вечно крутилась рядом, не отходя далеко, как будто бревна эти были каким-то магнитом, да и вообще как будто в деревне нечего было больше делать!
Если не на бревнах, так Мишины прозябали в доме, читая книги. Да, именно всей семьей, вроде бы приютившись на кроватях, диване и печке, читали книги и тоже щелкали семечки, подплевывая шелуху в кулаки и переворачивая страницы мизинцами. Читали быстро, по кругу. Книги меняли в сельской библиотеке и у соседей; если не было нового, перечитывали старое. Зайдешь к Мишиным в непогоду – слышен только шелест страниц! Кошки заглядывали в книги, пытались перевернуть страницы.
Огород, впрочем, у Мишиных был, но на грядках, поросших травой, едва можно было выудить что-то съедобное, редиску размером с вишню или одинокие перья лука; об огурцах же речи не шло, огурцы требовали ухода. Было еще за домом поле мелкой, выродившейся картошки, и каждую осень Мишины собирали эту картошку, собирали лениво и даже как-то по-театральному: стояли в поле и озирались по сторонам, как будто не понимая, что происходит и куда попали они, перекликались с соседями – с соседних полей, то и дело ходили к дому, выдумывая себе дела поважнее, а дети – девочка и два мальчика-близнеца – вытягивали картошку из земли брезгливо, двумя пальцами, и кидали ее в мешки издалека, прицеливаясь, как в какой-то игре; или вовсе кидали эту картошку в ворон. Засыпав, наконец, три-четыре мешка в подполье, Мишины основательно чистились, умывались и тут же разваливались на бревнах, вздыхая так, как будто свернули гору; и, конечно, лезли в карман за семечками. Галина срывала флоксы и сидела на бревнах с флоксами; и обязательно кто-то из Мишиных говорил: наконец-то, бабье лето пришло!
К середине зимы картошка заканчивалась, и мальчики, а позже и подросшая девочка бегали до самого сентября, по одному – чтобы не привлекать внимания соседей – за десять верст к бабушке, матери Галины, и несли оттуда в заплечных мешках ту же картошку, но крупную – синеглазку, выращенную трудолюбивой старушкой, дом которой стоял на краю огромного поля, постоянно ветреного зимой и весной, а летом – пшеничного, с васильками.
Иногда летом к матери ходила и сама Галина, возвращаясь с картошкой и васильками. Путь пролегал вдоль шоссе, потом налево через мост над узким каналом, и дальше по полевой дороге, среди колосьев пшеницы. Раньше Галина всегда задерживалась на мосту. Смотрела вниз, на черную воду канала. Была у нее в молодости история. Первый муж догнал ее на мосту, взял в охапку и выбросил в эту черную воду. На верную гибель. Хорошо, что она попала в глубокое место – в омут. Выбралась на берег, поплакала и пошла. За что ее скинули вниз, никто не знал, а когда спрашивали Галину: за что? – она отвечала не своим, неожиданно грудным голосом только одно: за грехи. Впрочем, история эта со временем как-то изжила себя в памяти Галины, и она уже не останавливалась на мосту, направляясь к матери. Ну, а потом мать умерла, и ходить стало некуда.
Тихая с виду, размеренная деревенская жизнь на самом-то деле всегда содержит в себе драматические и даже трагические события, но Мишины в этом смысле были самой невыразительной семьею в деревне: у Мишиных ничего не случалось, страсти обходили Мишиных стороной. Водку они, конечно, пили, но не особенно, любить, видимо, любили друг друга и на стороне ничего не искали, хозяйства у них по существу не было и всякие сенокосы и неурожаи их не касались. Жили Мишины так, как будто ехали в тихом поезде, наблюдая со своих бревен течение времени и ожидая той остановки, на которой им нужно будет сойти.
Валентин – худой, бледный, болезненный, то ли парень на вид, то ли мужик, отращивал иногда усы, а в другой раз сбривал их; Галина вдруг вскрикивала одновременно с кукушкой, вылезшей из часов: « Полдень! Горе мне, горе!..» и… садилась делать себе маникюр, приучая к этому дочь; два скромных мальчика-отрока залезали, бывало, на раскидистую березу и подолгу сидели на ее сучьях, болтая ногами; или зацеплялись за эти сучья ногами и висели вниз головой.
– Что Мишины! – говорили в деревне: – Семечки!..
* * *
Но лежало под боком у Мишиных тихое, ленивое озеро, на берегу была старая лодка, и летом, но особенно почему-то осенью именно к Мишиным приезжали из города рыбаки, по одному, по двое, предпочитая их дом другим сельским домам. Люди ездили одного круга, в котором было известно про это место – про озеро и хозяев. Звонили по телефону, если работал, и договаривались; или ехали так – наудачу.
Галину эти рыбаки всегда находили на озере, на мостках, с которых она полоскала белье. Казалось, осенью она вечно его полощет. Озеро загораживал ряд берез, осенью золотых, за которыми проглядывала синь воды. Галина полоскала белье, вокруг на воде расплывались золотые листья. Приезжий любовался картиной: баба, полощущая белье в синем озере. Галина оглядывалась, всегда чувствуя, что кто-то пришел. Она бросала белье, спрашивала надолго ли. Некурящая, искуривала сигарету. И смотрела на гостя надежно-безнадежным взглядом, которого никто не мог оценить и понять. Вела в дом, поселяла на веранде, принимала подарки: конфеты, селедку, колбасу…
Гости занимались рыбалкой, любовались окрестностями или просто ничего не делали, с удовольствием чувствуя, что делать ничего и не нужно. Если приезжали на несколько дней, то втягивались непонятным образом в жизнь Мишиных: тоже сидели на бревнах, как у себя дома, и щелкали семечки: кто-то въехал в деревню, кто-то из нее выехал, кто-то вошел, кто-то вышел… И книги, не в пример городской жизни, начинали читать у себя на верандочке, да так увлекались, что пропускали рыбалку. Еще бы: тишина, муха, разноцветные стеклышки… И долго, долго спали на уютной веранде, видя странные сны, которые по утрам, выйдя из дому к бревнам и еще не очухавшись, рассказывали хозяевам.
– Опять приснилось? – спрашивала Галина.
– Приснилось, – отвечал постоялец. – Приснилось, что я заблудился на машине в галактиках!.. И представляете, мне показали карту, как вернуться домой, а карта звездная… Оказалось, мне надо вырулить из этой галактики, где я нахожусь: долго петлять с разными поворотами – туда-сюда, туда-сюда, преодолеть межгалактическое пространство, а потом еще в своей галактике долго петлять до дома. И даже проинформировали, где между галактиками перекусить, только предупредили, чтобы не выходил из машины, потому что она может уехать и без меня.
– А кто все это говорил и показывал? – спрашивали дети Мишиных.
– Ну, кто-то… они… не знаю кто. Ничего конкретного.
– Ну, неинтересно…
– И так, и не так, – не соглашался рыбак. – Слишком уж все подробно было, особенно петли… И я теперь думаю, может быть, не нужно лететь к звездам прямо, напропалую, возможно, в космосе есть свои переулки и улицы, которые мы не видим и на которых организованное движение… Возможно, нужно начать составлять карты этих переулков и улиц, этого движения, и уже тогда куда-то лететь… Да, но еще сначала необходимо все это обнаружить… Но как? Иногда мне кажется, что физика – бред… А ведь я сам – физик, допустимы ли подобные мысли у меня в голове? Что мне говорить студентам? Нет, пойду досыпать, – и, потирая виски, уходил на веранду.
Другой рыбак, почесывая голову, делился другим:
– А мне сегодня приснился… хрен. И я вдруг понял, что занимаюсь по существу хиромантией – экономикой, бредом каким-то, во всяком случае, бредом у нас, в России, где все непредсказуемо и никакая теория не годна, а все зависит от… хрена, я, конечно, имею в виду растение, которое мне приснилось.
– Это как так? – удивлялись Мишины.
– Да вот так. Конечно, образно говоря от хрена. Под хреном я имею в виду нашу неистребимую русскую лень, сколько ее не корчуй, она все растет и растет, и именно от нее и зависит и политика, и экономика, и история, да и вообще все, в частности жизнь людей. Захочет в этот год эта хренова лень не очень-то распложаться, смотришь, все идет хорошо, все показатели с плюсом, в другой год, хоть ее и понадергают перед этим, вроде бы изведя начисто, а она как пошла по собственному желанию в рост, так и заполоняет все, что только возможно заполонить, все наши грядки. И все получается с минусом. Это же диссертация! Надо бы с коллегами обсудить.
– Да хрена-то в огороде полно! – смеялись Мишины.
– А-а, – махал рукой гость, – пойду досыпать.
Немолодой, довольно известный художник, грузный, пьющий, основатель небольшого течения в живописи, приезжал к Мишиным без мольберта, без бумаги для рисования и без снастей для рыбалки, пил водку, потом беспробудно спал на веранде сутками, а когда выходил к бревнам, глубокомысленно раскуривал трубку и выпускал кольца дыма, которые дети Мишиных старались проткнуть пальцами.
– Осенило? – спрашивала Галина.
– Эх, – отвечал художник, – так бы вот жить и жить.
По вечерам рыбаки готовили уху на костре, возле мостков. Выпивали, крякали. Разговаривали о всякой всячине тихо, как будто боясь потревожить сонное, ленивое озеро, на котором даже в ветер никогда не было волн и которое в темноте казалось густой, черной, неопределенного свойства массой, не земного происхождения. Мишины, все пятеро, подходили к огню, слушали, оставаясь на границе света и тьмы. Но рыбаки долго не засиживались у костра, они любили уйти к себе на веранду, погасить свет и просто лежать в полном молчании и тишине, не думая ни о чем. Галина уносила домой остатки ухи, Валентин допивал, если была, водку, мальчики записывали костер.
* * *
Однажды один из таких гостей, впервые приехавший к Мишиным со своим другом, человек образованный, деятельный, нацеленный на политику, но далекий от сельских проблем, посмотрел, как живут Мишины, разузнал, что они делают, понял так, что они ничего не делают и поэтому живут бедно, бессмысленно и даже просто никчемно – и все это из-за отсутствия желания в русском народе поменять свою жизнь на лучшую. Вечером, у костра он спросил Мишиных: отчего они не работают?
– Так работы нет! – звонко ответили мальчики за родителей
– Работа всегда есть, надо только хотеть, – нравоучительно подсказал приезжий. – Лениться не надо, и будет все хорошо.
Мишины промолчали.
А ночью этому человеку приснился другой человек, человек с бородой, который сидел за столом и под светом зеленой лампы, углубившись в серьезные размышления, писал размашистым почерком на листках бумаги статью… В какой-то момент пишущий оторвался от написания и посмотрел на спящего строгим, проникающим в сердце взглядом, покачал головой, да еще сурово погрозил пальцем, как будто предупреждая о чем-то. Сердце у рыбака от этого взгляда и пальца бессильно сжалось, ослабло, он мгновенно проснулся в страхе, покрытый холодным потом. Боясь подумать о главном – о Боге, он стал успокаивать себя тем, что ему, вероятнее всего, явился лишь сам Солженицын, статью которого: «Как нам обустроить Россию», он прочитал на прошлой неделе в газете. Хотя тут же подумал, еще более успокаивая себя, что это мог быть и Керенский, тоже болеющий за Россию; но была ли у последнего борода – он точно не помнил. Как был, в трусах, босиком, поглаживая в области сердца, рыбак вышел из дому на крыльцо, в осеннюю ночь, вдохнул свежего воздуха; закурил. Четыре зеленых кошачьих глаза смотрели на него из темноты, с худых грядок; из допотопного туалета, расположенного в маленьком коридорчике, тянуло в незакрытую дверь вонью; все строения вокруг в деревне казались очертаниями каких-то сараев, в которых может жить только скотина… У рыбака обострились мысли, он захотел с кем-нибудь поделиться своими соображениями о России, но его друг, с которым они приехали отдыхать, караулил донки на озере – с крыльца виден был луч фонаря, прыгающий на берегу, и поэтому гость зашел в дом, к хозяевам, надеясь, что кто-то из них не спит, читает, и они хоть немного поговорят. Но Мишины все храпели или посапывали; из-под одеял торчали голые пятки; возле кроватей валялись книги. Рыбаку захотелось чаю и хлеба и он пошарил в отгороженной от комнаты кухоньке на единственной полке, но ничего не нашел – ни чая, ни хлеба, нащупав ладонью только колючие хлебные крошки. Сахара тоже не было, чтобы попить с кипятком, а коробку конфет, привезенную им в подарок, Мишины съели сразу, еще вчера. Рыбак вернулся к себе, на верандочку, досыпать, но, конечно же, не уснул, и многое передумал за этот остаток ночи…
Утром он вышел к бревнам со сложным чувством и прежде всего с желанием извиниться за свой бестактный вопрос о работе, за статью Солженицына (если и не за саму статью, то хотя бы за ее название), а также и за Керенского в придачу… Но, потоптавшись у бревен и не найдя нужных слов, занялся вдруг совершенно другим: натаскал воды с озера в ведрах, взял тряпку и, вспомнив армейскую жизнь, долго мыл и отчищал туалет в коридорчике, а затем еще сходил в магазин, купил освежителя с запахом апельсина и опрыскал в отхожем месте и коридорчике так, что апельсинами потянуло по всей деревенской улице.
Три последующих дня, вплоть до отъезда, человек этот молча сидел на бревнах и грыз семечки, наблюдая входящих и выходящих; а в дождь читал на веранде книжки.
Вернувшись в город, он еще долго испытывал неуверенность во всем том, что делает и что думает, и чувство это совершенно изменило его жизненную позицию.
* * *
Очередной осенью одинокий рыбак, так и не дозвонившись до Мишиных, все же поехал к ним, надеясь, что веранда свободна, поскольку никто из его круга знакомых ехать не собирался.
Еще на походе к дому рыбак почувствовал какую-то пустоту. Было как-то особенно тихо, никто не сидел на бревнах.
Рыбак обнаружил Галину, как и всегда, на озере, на мостках, с тазами белья. Она обернулась:
– Кормилец помер.
И как-то странно, долго смотрела на постороннего человека, как будто тот мог дать ей какой-то ответ. Смотрела, как будто искала защиты. Потом нагнулась к синей воде и шумно заполоскала белье.
Похоже было, что тот самый «поезд», на котором ехали Мишины, остановился на две минуты, дрогнул, да и поплыл себе дальше.
С тех пор события ускорились. Галина нашла себе пьющего мужичка, ушла из дома к нему и наступившей зимой, оба они, отравившись немецким спиртом, умерли за столом в таких позах, как будто уснули… Близнецы в тот же год отправились в армию, дочка исчезла: говорили, загуляла с дорожным рабочим и уехала в город…
И снова осенью, в сентябре, снова так и не дозвонившись, приехали рыбаки: теперь уже несколько человек случайно нагрянули в один день и толпились перед крыльцом – как будто не видели замка на двери, стучали в окна веранды и дома – как будто там мог кто-то быть под замком, ходили к озеру проверять – нету ли там Галины. Ждали и снова барабанили в окна до тех пор, пока не вышла соседка и не сказала: «Чего стучите, там никого нет и не будет… Можете не стучать»
Печально.
Прошло еще несколько лет. За это время дома в деревне отдали в частную собственность, быстро не стало скота и появилось новое выражение: «Дащщники прикатили!»
Последним, кто навестил дом у озера, был известный художник, который надеялся, что, может быть, дети Мишиных вернулись в свой дом, и он посидит на бревнах, поспит на веранде и увидит новые сны. В этот раз он приехал с мольбертом, с удочками и без мыслей о водке.
Но бревна были пустые, на доме висел замок; накрапывал дождь.
Художник вздохнул, оставил мольберт и удочки на скамейке и по тропинке направился к озеру, надеясь на невозможное: что Галина полощет, как и всегда, белье: художник считал, что все, что было, продолжает происходить и без нас, и кому-то в какой-то момент дано видеть эти картины происходящего раньше, хотя и не участвовать в них.
Но никто не полоскал белье в синей воде, покрытой желтыми листьями, а озеро выглядело пустым, серым, неинтересным и незнакомым. Лодка была подтоплена, мостки валялись на берегу.
Художник вернулся к дому, потрогал ледяной замок на двери, затем раздвинул ветки пожухлой сирени и постучал в стекла веранды так, как будто хотел разбудить кого-то, спящего там. Удостоверившись, что ответа не будет, он вышел на улицу, присел на мокрые бревна.
Подъехал автомобиль с рекламными надписями, из него еле выбрался такой же тучный, как и художник, мужчина с фанерной дощечкой и молотком, зашел на участок Мишиных и, встав на скамейку, пыхтя, с одышкой, стал прибивать между двумя темными окнами дощечку с надписью: «SALE»
– А где дети Мишиных? – поинтересовался художник.
– А кто это, Мишины? – удивился агент по недвижимости.
Художник больше ничего не спросил, забрал свои вещи и направился к автобусной остановке, испытывая какое-то детское чувство невосполнимой потери. «Почему, – думал он, – ЭТО было, и теперь ЭТОГО нет? И где теперь ЭТО взять? »
Один же из рыбаков, тот самый, которому приснились галактики, нашел себе другой водоем, платный и расположенный ближе к городу. Там он ставит ночные донки, размышляет о звездах, и, если случается познакомиться с рыбаками возле костра, выпить и закусить с ними вскладчину, пробует рассказать:
– Раньше я ездил на другое озеро, далеко, севернее, к святым людям… Там были странные сны…
– Ну, расскажи, – вяло отзываются рыбаки, прислушиваясь к воде и подправляя тлеющее бревно, – расскажи, пока колокольчики не звенят.
