Всё, что осталось от тебя,
Моя Белоснежка,
Это гномы-записочки.
Семь штук.
В затертом кармане рабочей фуфайки
Сигналы сос.
Ты сочинил
Под цветную копирку
Письмо на прощание
Не Санта-Клаусу.
А Оле Лукойе —
В полярную ночь.
Он достает свой зонтик с картинками,
Сиянием северным — семь чудес.
Красная смерть — как жизнь на Марсе: невозможна.
Оранжевая — тем более, витамины, мандариновый сок.
Желтая смерть — как цыпленок — пушистая, нежная.
Зелёная — противоречит науке, ведь в ней хлорофилл.
Голубая — не будем о вагоне, но каждому в лучшее верится.
Синяя, конечно же, — море Красное. Держит — не утонуть.
И фиолетовая. Сирень. Пятилистник. Ешь и загадывай.
И отпускай лететь.
Теперь ты как девочка Дороти,
Пройдя под этой радугой,
Попадешь, сам не знаешь, куда.
Только одно препятствие —
Чёрный исходник,
Простым карандашом,
Остро заточенным,
Чтоб наверняка.
АЛЕКСИТИМИЯ
Мы идем. Поднимаемся.
Квартира закрыта. С той стороны.
Стучим. Ключ не входит. Никак. Нет.
Она бьется о дверь мышечной массой сорока лет.
Наконец, получилось.
Внутри тишина.
Страшно. Да.
Ванная. Без воды.
Он лежит в ней голый, раскинув руки.
Он артист на поклон.
Его зрители зубные щетки, бритва, одеколон.
Нет, одеколон выпит.
Как шампанское — победителем.
Он застыл с глазами, с разинутым ртом.
Синий, точно тот водяной, что так хочет летать.
И везде кровь. Везде. На нём.
На его рыхлом теле.
На его кудрях.
На его теперь крашеных ногтях.
На кафельной плитке со сводилками из мультфильмов.
Микки Маус в крови.
Поночка в крови.
“Мертв. Умер на сцене.
Настоящий артист” — сообщает она.
Я кричу, быстро ставя точку: “А”.
Она обливает меня холодным потом.
Говорит, экономя тепло, калькулируя слоги:
“Не кри-чи. Все нор-маль-но.
Это не пятна. Крови.
Это блевотина. Запеклась.
Корочкой. Нам на ужин”.
Она берет его за руки на руки словно ребенка.
Выволакивает из ванной без воды.
Он мычит, я молчу:
“Мама, брось его, прижми меня.
Это мне твое молоко, не ему твои соки”.
“Не брошу. Он мой до дыр.
До каждой своей забитой поры, до ни кожи, ни рожи.
Рядом с ним я сама чище и дороже”.
Позже, обсуждая с кем-то моё взросление, мои формы,
Возникшие рано — в одиннадцать лет,
Она смотрит на меня, говорит: “Нет.
Она будет некрасивая, полная. Водянистая.
Мне не нравится такой тип фигуры. Она в отца”.
С тех пор я на диете
И принимаю железо, необходимое роботам.
Б
Четырнадцать тысяч восемьсот сорок три
Лошади бы убили себя,
Выкурив сигарету.
Одну на всех.
По капле.
Как на войне.
Колеса бы разорвали контракт с Фортуной.
Голуби бы
Передали миротворческие полномочия
Летучим мышам.
Телеграммы бы психанули
И переспали со знаками препинания.
Бумага бы не стерпела
И снова стала деревом.
Конверты б закрылись в себе.
Чернил бы замучила жажда.
И на всё это ушло б
Сорок человеческих лет.
Если по одному в день.
Четырнадцать тысяч восемьсот сорок три письма.
Хорошо, что придумали байты.
Но и у них
Нервы не железные.
***
Дождь чавкал.
Дождь чувствовал власть над городом.
Капли падали на асфальт
И раздувались в чванливые пузыри.
Я была в безопасности
Под кривым, но своим
Старым другом, рваным зонтом.
Я шла за творогом,
Белым уютным утренним творогом.
Мимо красного забора мясного рынка —
Мясного морга.
Он мучился от болей в спине и промокших ног,
Но стоял на своем.
К нему робко жался
Вспотевший пакет с кишками.
На макушке небрежно завязанный бантик —
Словно его впопыхах сделала мать —
Перед тем как сдать
Свою дочь в интернат.
Захотелось обнять
Эти замурованные кишки.
Заморыши.
Когда-то они знали свое место и дело,
И всё у них было хорошо.
А сейчас стоят как сироты.
Прижимаются друг к другу.
И вот какое теперь у них будущее?
Плохо, что сигареты меня бросили.
Я бы покурила.
Пойду, налеплю сырников мягких,
Чтобы можно было жевать ртом бездонным.
Отнесу их бездомным.
Кто знает, может, среди них моя мать?
Рядом бегает пёс злой и голодный.
Надо ему эти кишки отдать.
Им судьба, ему еда.
Ведь собака — тоже человек.
ЧЕРВЯК
Красный дом стоит у дерева
Красный как морская гладь.
Срубят скоро это дерево —
Червь начнет переживать.
Каждый день он глаз высовывал
И глядел на красный дом.
Он мечтал жить в этом здании,
Но не мог — он был червем.
САЛАТ
Я в Москве. Мама в деревне.
Пишет, что я там ем.
Я пишу, купила салат.
Что? Еще? За салат?
Я отвечаю:
Cалат Домашний
Фабрики Консервпром.
Молчит. Ревнует.
Потом сообщает:
Отзывы, вроде, норм.
Я в Москве. Сижу дома
Читаю Сильвию Плат.
На расстоянии сотен км
Мама гуглит салат.
ИТУРУП*
Мой папа-папочка,
Ты пачка Беломора,
Балерины нервной
Валидола пачка.
Ты как исчавканная ею же
За день до дна жевачка.
Ты как гудрон без вкуса
Пресный, присный, тайный.
Мой папа-папочка,
Мой центр перинатальный*.
Летишь в гробу,
Испачканный судьбою грубо,
Астральными останками
Мечтая о земле глубокой Итурупа,
Где был рожден,
Но не был похоронен.
Беспочвенен,
Бесповоротен,
Неустроен.
Мой папа-папочка,
Мой ноль-бемоль без палочки,
Ты больше не обуза.
Ты медуза.
Моя беспутная, потерянная муза
Из мезоглеи*, тлена, мглы и ила.
Я твоя планула*.
Всплакнула, утонула и всплыла,
Чтоб спеть слепую лодочную песню*.
Твои стрекательные клетки обесточены,
Мои стрекательные клетки* недоразвиты,
Но дай мне время.
Я увезу твое обмытое немое тело
На Курилы.
На землю этих айнов,
Которые придумали название
Родному пепелищу.
Ты мой Пасе Камуй*,
Кандо Кара Камуй,
Тот самый странный бог,
Создавший мир при помощи мотыг
Там, где растет цветок кандык*
Собачий клык.
Одиночный цветок с черным пятном
На розовых лепестках
На тонкой ножке, что сломать легко.
Но нет, он расправил свои крылья супротивные,
Да еще и плодоносит коробочками с тремя тупыми ребрами
Хромосомный набор — два эн равно двадцать четыре,
Что бы это ни значило.
Я отнесу твои студенистые мощи
В Охотское море.
В Тихий океан.
Тихий-тихий.
И по-тихому выпишу тебе японский паспорт,
О котором ты всю жизнь мечтал и ждал,
Когда спорную территорию отдадут врагам.
Вся твоя жизнь спорная территория,
Глухой кинематограф.
Смерть крематорий без торфа и морфия.
Мораторий на всё.
Но на этом не всё.
Мой папа-папочка,
Волшебная палочка,
Дирижерская скалочка,
Синегнойная рамочка,
Эстафетная раночка,
Гнилой корешочек.
* Перинатальный — относящийся к периоду, начинающемуся за несколько недель до рождения ребенка, включающему момент его рождения и заканчивающемуся через несколько недель после рождения ребенка.
* Итуруп (в переводе с айнского — “медуза”) — самый крупный остров южной группы Большой гряды Курильских островов.
* Мезоглея — соединительная ткань у кишечнополостных, выполняет функцию скелета у медуз.
* Планула — свободноплавающая личинка медузы.
* Лодочная песня — жанр айнского фольклора.
* Стрекательные клетки — клетки кишечнополостных (в том числе медуз), выполняющие функцию нападения на добычу и защиты от врагов.
* Айны — народ, древнейшее население Японских островов. Некогда айны жили также и на территории России, в том числе на Курильских островах. Происхождение айнов до сих пор остается неизвестным. Айнский язык — это язык-изолят, никак не связанный с другими языками мира.
* Пасе Камуй (то есть, «создатель и владетель неба») или Кандо Кара Камуй («божественный создатель миров и земель и владетель неба») — верховный бог в мифологии айнов.
* Кандык — в переводе с тюркского означает “собачий клык”. В словаре Даля приведено русское местное название кандыка — “гнилые коренья”.
* Курильские острова входят в Сахалинскую область России, но остров Итуруп оспаривается Японией.
