Бег

Предисловие
Мы родились и живем в удивительное время. Без преувеличения, как бы банально это не звучало: с 1945 года в мире больше нет мировых, больших войн, затрагивающих большинство граждан Европы, например. С тех пор войны стали локальными, уподобились, как цинично это не звучало бы, небольшому кровопусканию, коему средневековые лекари подвергали больного для достижения лечебного эффекта.
Нам же повезло, причем сильно. Три века европейской военной истории с кульминацией в 1945 году были страшным временем, поэтому все мы ― счастливые люди, нам не довелось, а кому-то уже и не доведется испытать то, через что прошли поколения военных лет двадцатого столетия.
История двадцатого века густо замешана на геноциде, истреблении народов. Истреблении социальных групп. Классов. Их уничтожали только потому, что кому-то казалось, правильным убивать за то, что кто-то — носитель иных национальных традиций. Российские немцы также пострадали. Их уничтожали просто из-за того, что они немцы и говорили на немецком языке. Это, собственно, и называется геноцидом.
В 2015 году Бундестаг Германии принял резолюцию о признании геноцидом истребления турецких армян в 1915 году. Через 100 лет. Изучая трагедию армянского геноцида, не отпускает мысль о зеркальности истории: геноцид российских немцев 1941 ― 1946 годов был подобен геноциду армян, ведь армян точно так же переселяли на запад Османской империи, объясняя тем, что могут помогать наступающей царской армии. И точно под таким же предлогом в 1941 году переселяли советских немцев в Сибирь и Казахстан. Точно под тем же предлогом их убивали. С одним небольшим отличием: армяне умирали от жажды, немцы умирали от холода. В остальном параллели пугают настолько что в конце концов возникает невольный вопрос к Бундестагу: дамы и господа, вы хотите дотянуть до столетнего юбилея геноцида российских немцев? А раньше ― никак? Вам нравятся только круглые даты?
Многие сегодня спрашивают: «А зачем об этом вспоминать?»
Об этом не только надо вспоминать, об этом необходимо помнить постоянно. История, как выясняется сегодня, практически никогда никого ничему не учит, многие народы упрямо наступают на одни и те же «грабли». За исключением тех национальных культур, кто не хочет забывать и вписывает трагедии в свой национальный культурный код.
Так был вписан Холокост. И сегодня Холокост ― скорбь, которую евреи никогда не забудут. И это — совершенно правильно. Почему же российские немцы так бездумно и так легко хотят забыть о геноциде своего субэтноса 1941-1946 годов? Мы глупее? Наивней?
Если эта книга сможет заставить хотя бы задуматься читателя, буду считать задачу выполненной. Моя скорбная мечта: рано или поздно геноцид российских немцев должен быть вписан в историю человечества.

1974

Мать и сын сидели на скамейке, на берегу пруда.
Говорили по-французски. Медленно, уставив рассеянный взляд на мелкую рябь водной поверхности, со вздохом, мать произнесла:
– Сандр… ты уверен что все продумал?
– Да.
– Предположим, что ты оказался в Австрии, дальше что будешь делать?
– Не знаю. Буду вызывать жену с дочкой и тебя.
– Они нас не отпустят. Ты знаешь.
– Знаю. Но когда-нибудь же закончится их власть…
– Я не доживу… Как я надеялась на это, когда умер Сталин. Все думала, что в нем одном дело, что стоит только упырю сдохнуть, то все вернется… потихоньку, но вернется. А ничего не изменилось.
– Но я не могу уже ждать…
Женщина долго-долго смотрела на воду, качала головой:
– Да, ты прав. Надо хоть что-то пытаться делать. Ладно, Сандр… денег я тебе дам… на этот круиз…
Сын довольно улыбнулся, обнял за плечи старую женщину:
– Спасибо, Сара!
Но она никак не отреагировала на слова благодарности, все так же печально-недоверчиво качала головой.
У Сары всегда были деньги, несмотря на свой преклонный возраст. Бывало и много денег, хотя пенсия ее составляла какой-то смешной мизер, такой, что меньше уже не дозволяла платить советская власть. Всю жизнь к ней ходили люди, всю жизнь она их лечила. Дать сыну на дорогой круиз по Черному морю не было большим обременением для ее кошелька. Собственно, и та сытая жизнь, какой наконец-то зажила ее семья вместе с сыном, его женой и внучкой была заслугой старухи, на зарплату Сандра, учителя средней школы и Анюты, плановика на заводе, особо не разгуляешься. Старая женщина зарабатывала больше, чем они вместе взятые. Своими руками. Многие называли ее руки волшебными. Только вот эти волшебные руки уже болели нещадно, по ночам вздрагивала от острой, пронизывающей боли в запястьях, старалась не глотать таблетки, но разве можно это было терпеть? Глотала. Приходилось вынимать заветный пузырек и запивать водой пилюлю, привезенную откуда-то издалека.
План сына был глупый, совсем дурацкий. Но, возможно, именно это качество и могло бы помочь.
Так сын думал. Просто не знал, что подобным образом рассуждает не только он. Но сейчас было уже поздно сокрушаться. Слишком поздно.
На каждом большом пассажирском судне, совершающем многодневные плавания, есть одна или несколько «кают», клеток, где по приказу капитана можно содержать арестантов. Находятся эти «номера» обычно на уровне нижних трюмов, оборудованы, звуконепроницаемы, надежно защищены от ненужных глаз и охраняются обученным персоналом.
Наверное, недалеко от камеры, где как раз и пребывал Александр Беккер, находилось машинное отделение: стоял постоянный, изматывающий нервы шум турбин. Вентиляция не справлялась с изнуряющими трюмными ароматами, пахло дизельным топливом и гнилыми мешками. Да еще шныряли крысы, не обращавшие, впрочем, никакого внимания на сидельца, у них был гораздо более вкусный источник еды, нежели этот сидящий, плачущий временами от боли в почках человек, с лихорадочно блестевшими глазами. Постоянно хотелось пить, глотал мутноватую, пахшую хлоркой воду, от нее становилось только хуже, после недолгого пребывания в желудке вода сама собой выходила обратно.
Сердце же работало как-то чересчур активно, а даже сердито, сидящий арестант слегка раскачивался в такт его биению. Жизнь казалась глупой, никчемной, не имела уже ровно никакого смысла и если бы сейчас была возможность умереть, то был бы только рад этому. Хватая сознанием обрывки этой горько-сладкой ускользающей мысли, более всего на свете хотелось, чтобы всё закончилось. Сознание в такие моменты трансформируется в нечто легкое и высоко-парящее, но одновременно и давящее, как под прессом. Мысли гнетуще-кристальные, несмотря на боль в теле. Арестант думал о том, что жизнь, в сущности, и есть тюремное заключение в свое тело. Твой дух мается в телесной оболочке как в клетке и только во сне может вдохнуть чистого воздуха свободы, улететь куда-то, жаль только, что ненадолго. Дух тоже страдает оттого, что телесная клетка терзается и ноет от болезней.
«Дух, заключенный в тело — это и есть его тюремное пребывание. Разве нет? Непонятно только: кто он, этот затейник? Тот, кто посадил в этот вонючий трюм известен. Но кто посадил меня в эту телесную оболочку?
Впрочем, какая разница, как его зовут… Разве это важно?
«Бог наказал!»- говаривал отец.
«Бог? — думал тогда подросток Саша, но если он бог, то почему наказывает? Разве бог — может наказывать? Тогда какой же он бог? Разве больше некому наказывать, кроме него? И почему я должен его любить, если награждает страданиями непонятно за что?»
Вопросов тогда было много, а ответов не было совсем. То невнятное бормотание, что предлагали родители или другие взрослые было неубедительным и не отвечало ни на что. Подспудно зрела уверенность, что взрослые и сами не знали ответов.
«Человеку мало его телесной тюрьмы, он помещает себе подобных в еще одну, уже человеческую, в железную клетку».
– Тюрьма, сидящая в тюрьме! — произнес тихо Александр неожиданно для себя.
Этот образ показался ему забавным. «А если в тюрьме помещают в карцер? Тогда тройная тюрьма получается!» Сиделец улыбнулся.
Стремление к свободе, в сущности, и есть основа любого духа. В чем вина вина человека, любого человека, тогда он хочет вырваться из места своего заключения? Из «страны победившего счастья», например? Впрочем, и сейчас ответов нет, как не было и в возрасте, когда эти проблемы не должны возникать.
Высокого роста, плечистый матрос с буравящим взглядом принес какую-то еду на погнутом, видавшим виды аллюминиевом подносе. Молодой человек, исполняющий роль охранника, смотрел на арестанта враждебно, давая понять: с ним шутки плохи!
Выглядело комично.
Еда же, принесенная еще в прошлый раз, осталась нетронутой.
– Доктор нужен? — матрос произнес это, стараясь быть строгим и наглым.
– Нет, благодарю вас… — подчеркнуто вежливо, немного даже подтрунивая над матросом такой учтивостью, ответил человек в клетке.
Теплоход пришвартовался к причалу одесского пассажирского порта. Судя по времени, проведенном в трюме и по турбинам, внезапно стихшим, долгое время не подававшим жизни, это был конечный пункт его круиза по Черному морю. Только через двенадцать часов за ним прибыл «воронок», на нем арестанта привезли на железную дорогу и через сутки в специальном вагоне доставли в областной следственный изолятор КГБ.
В тесной камере содержались всего три человека. Они не говорили друг с другом, погруженные в свои думы. На деревянных нарах, свернувшись клубочком, спал молодой парень, иногда вскрикивая что-то во сне, в углу сидел, прикрыв глаза, временами тяжко вздыхающий, лысый человек, которого можно принять за бухгалтера.
Третий Александр Беккер, доставленный из Румынии. Дверь камеры отворилась, зашел сержант, держащий в руках бумагу:
– Александр Беккер!
– Я.
– На выход.
Сержант рывком поставил арестанта к стене, закрыл за ним дверь, и очень доходчивым, спокойным тоном произнес:
– Ведите себя разумно, бежать отсюда невозможно, да и некуда. Руки за спину! Пошел вперед!
По всем повадкам сержанта был виден профессионал. «Такой вырубит быстро и качественно» — пронеслось мельком в сознании.
В кабинете сидела молодая женщина чрезмерной упитанности, на голове красовался шиньон.
Женщина равнодушно поздоровалась, пригласила:
– Присаживайтесь, гражданин Беккер…
Порылась в каких-то бумажках, что-то с чем-то сравнила.
– Вы находитесь в следственном изоляторе комитета государственной безопасности, —
три последних слова она произнесла с легким нажимом, —
– Меня зовут Нина Михайловна Конова, я дознаватель, веду сейчас ваше дело. Жалобы есть?
– Нет.
– А почему вы ничего не едите?
– Аппетита нет. Кроме того, у меня почки болят.
– Ну вот, а говорите, жалоб нет. Значит есть?
– Мои жалобы не помогут. Ваши румынские коллеги постарались, усердно постучали по почкам.
– Меня это не интересует, — резко оборвала Нина Михайловна.
Александр кисло усмехнулся:
– Ну вы же спросили про жалобы — я и ответил.
– Вы предали родину, гражданин Беккер…
– Это не так…
устало ответил сидящий на стуле небритый мужчина.
– Я только выпил вина и решил искупаться в море. А тут подоспели румынские секуритате на моторке… дальше вы знаете.
– А вы всегда купаетесь по ночам?
– По ночам тоже… Перед сном полезно, спится хорошо — усмехнулся арестант.
– Александр Эрнстович, — глаза дознавателя сузились, — давайте перестанем шутить! В стенах этого учреждения над шутками не смеются… Пожалуй, даже наоборот: шутки вызывают обратную реакцию.
Последняя фраза была произнесена с некоторой язвительностью:
– Поэтому оставьте ваше чувство юмора для жены и матери. Про ребенка я уж не говорю: ваша дочь этого не поймет. Судя по всему, ваша шутка затянется лет на десять… крытки! Знаете что это — «крытка»?
Арестант опустив голову и не поднимая глаз, отрицательно покачал головой:
– Нет.
– Это тюрьма особого режима. Для государственных преступников.
– Но я не совершал преступления, – Александр поднял голову.
– Это решает суд! – иронично, со смешком отозвалась Нина Михайловна, – но… вернемся к вашему купанию… В ваши плавки был вшит закленный в водонепроницаемую пленку паспорт. На ваше имя. Вы всегда носите свой паспорт в трусах?
– Там был не только паспорт, но и деньги. Я вообще боюсь оставлять документы и деньги без присмотра. Украдут же, — с некоторой долей насмешки отозвался мужчина на стуле.
– Вряд ли суд вам поверит, — с улыбкой откликнулась на это следователь, – Скорее наоборот: это будет расценено как доказательство ваших намерений о бегстве, а значит и о предательстве родины! Александр Эрнстович… Ну, вы не первый, кто вот так…
дознаватель усмехнулась:
– …объясняет свой паспорт в трусах!
– Но ведь я не нарушал границу СССР!
– Кто это вам сказал?! Ошибаетесь! Борт судна — это государственная граница страны! Неужто вы об этом не знали? Не-ет! Вы об этом прекрасно знали, и даже расписывались, что проинформированы! А даже если и нет, то незнание закона не освобождает от ответственности.
Произнесла всё это с насмешкой, нарочито поучительным тоном.
Александр знал об этом, конечно. Это первое, что с самым серьезным видом сообщали всем, прибывающим на круизный теплоход по Черному морю.
– Вот тут нам… румынские товарищи докладывают… что вы угрожали им ножом, в момент задержания.
Александр вскинулся в недоумении:
– Я!? Этого не было!
– Вот это, — Нина Михайловна потрясла документом, — официальный документ! Документ работников государственной безопасности Румынской Народной Республики! В нем излагается, что гражданин Беккер Александр Эрнстович, был задержан при попытке пересечения границы СССР в скобках: круизного судна теплохода и угрожал работникам службы безопасности пассажирского порта при задержании оружием, в скобках, ножом. В результате чего, в момент задержания, к Беккеру А.Э. пограничной службой и работниками Секуритате были применены спецсредства. Это к вопросу о ваших почках.
Нина Михайловна долгим неприятным вглядом смотрела на подследственного, убедившись, что произвела нужный эффект, молвила:
– Знаете что это? — сделала основной упор на слово «что», тщательно, с паузами, для вящей убедительности разделяя слова,
– это тяжкое государственное преступление. От десяти до пятнадцати лет или…смертная казнь.
Глаза арестанта покраснели и наполнились страданием:
– Но у меня не было никакого ножа! Это неправда! Румыны написали неправду!
«Поплыл, голубчик», удовлетворенно подумала дознавательница.
Нина Михаловна смотрела на растерянного и готового расплакаться мужчину, попыталась успокоить, впрочем, весьма язвительно:
– Александр… ну что вы! Плакать станете? Я хоть и сотрудник КГБ, но все-таки женщина! Самому-то не стыдно?
Нина Михайловна налила воды из графина, вздохнула:
– Попейте водички… Еще раз. Если бы не было ножа, все было проще, но нож — это оружие, отягчающее обстоятельство, основное доказательство вашей вины, с ножом всё гораздо хуже. Оч-чень хуже!
– Да не было у меня ножа! — Александр вскричал, слезы показались на его глазах. Он вскочил на ноги.
– А ну-ка сядьте! И успокойтесь, — приказала властным тоном,
– Ведешь себя как баба! — женщина с шиньоном на голове на мгновение перешла на «ты».
– Повторяю: статья шестьдесят четыре УК РСФСР, измена родине путем бегства за границу, от десяти до пятнадцати лет лишения свободы. А применение оружия серьезно отягощает вашу вину. Так что… все очень кисло, Александр Эрнстович.
Нина Михайловна была опытным сотрудником.
По выражению лица, глаз, по обертонам голоса догадывалась о чем думает и мечтает это глупое «бревно», — так называли у них в конторе людей, пытающихся бежать из СССР вплавь, по воде. Она знала также: подследственный хочет сейчас одного, умереть. Обещанные ему тюремные мучения были столь длинными и бессмысленными, что об этом мечтают практически все, кому впервые предстоит окунуться в жестокий тюремный мир СССР.
После некоторой паузы, выдавила нечто холодное:
– Но на высшую меру не надейтесь, этого сейчас уже нет, времена не те! Да и смерть слишком легкое наказание для таких предателей как вы! Придется помучаться, Александр Эрнстович!Но я только дознаватель, на этом моя функция закончилась, передам вас другому сотруднику, следователю, он будет решать что с вами делать дальше.
Нина Михайловна взяла со стола маленький клочок бумаги, написала на нем несколько слов и пододвинула арестованному, тот прочел: «Саша, соглашайся! Иначе твоя жизнь будет адом».
Потом быстро взяла этот клочок и сожгла в пепельнице. Закончив манипуляции, кнопкой вызвала охранника.
Арестанта увели, Нина Михаловна вошла в кабинет, за столом сидел мужчина в гражданском костюме:
– Ну что, он твой!
– Потёк?
– Да! – добавив со смешком, — а ты говорил не потечет!
– Записку написала?
Нина Михаловна, игриво:
– А то! Всё как учили! Материал готов к разработке.
– Ладно, завтра займусь.
На следующее утро:
– Здравствуйте, Александр Эрнстович! Меня зовут Полесов Виктор Васильевич. Я ваш следователь от комитета государственной безопасности. В принципе нам все ясно, остались только формальности — ваша подпись под протоколом допроса.
Комната для допросов была прокурена, Полесов, недовольно морщась, подошел к окну и отворил его:
– Чертов Кукозин, накурит как паровоз, проветривай после него…
Виктор Васильевич пододвинул листы бумаги мужчине, обросшему после злоключений последнего месяца.
– Можете прочесть и подписать.
Александр сидел, безучастно сложив руки на коленях.
– Ну? Что ты замер? Либо читай и подписывай, либо я напишу, что подследственный отказался от подписи документа. Но для суда это неважно. Ваша вина, гражданин Беккер, уже установлена следствием, улики налицо, нож фигурирует в деле. Кроме того, гражданин Беккер, если вы хотите сделать чистосердечное признание своей вины, то можете это тоже написать собственноручно. Но ты везунчик, Шурик! У тебя появился выбор! Сейчас время такое… мир, дружба, жвачка… Никсоны приезжали…разрядка на зарядке… Вот только сегодня пришла разнарядка, на негласных сотрудников, из числа подследственных. У меня есть право, дарованное партией — спасать таких заблудших овец, как ты. Хотя, если быть точным, то ты баран. Потому что только бараны могут бежать из нашей страны. Так что выбирай: либо ты пишешь признание своей вины и тогда свобода твоя близко, либо…
Сквозь открытое зарешеченное окно врывались ароматы сентября. К ним примешивался сладковатый запах сгоревшей картофельной ботвы, значит уже выкопали картошку и жгли сухие стебли. Этот запах щемяще узнаваем.
– Александр Эрнстович… На одной чаше весов ваша жизнь… Порядочный кусок жизни, пятнадцать лет! И неизвестно: выживете вы там или нет… Все же, в таких строгих тюрьмах сидят отпетые уголовники и ваша роль в камере уже известна. Либо убьют, если откажетесь делать то, что прикажут блатные, либо… под шконку. Шестеркой. Конечно, размолотят твою жопу. Парни там, как правило молодые, резвые.
– Где подписать?
– Нигде. Сидишь и пишешь сейчас явку с повинной, о том, что ты намеревался сбежать и предать родину.
– Ничего писать не буду.
– Как хочешь. Ты свою судьбу сам выбрал.
Подумав немного, А. Беккер взял бумагу, писал. Полесов встал, презрительно кинул подследственному:
– Приду через полчаса, чтобы все было написано. С места не вставать.
Вышел из кабинета, щелкнул замок.
Наконец, когда чистосердечное признание написано, арестант безучастно сложив руки на коленях и еще два часа ждал, пока вернется Полесов. Когда тот зашел в кабинет, быстро прочтя написанное, убрал листы бумаги в черную папку:
– А теперь пиши под мою диктовку… Я, Александр Эрнстович Беккер, находясь на круизном судне, пришвартованном в румынском городе Констанца, вечером пятнадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят пятого года, выпил четыреста граммов, нет, это много, триста граммов водки, отчего мне стало плохо, почувствовав позывы к рвоте, вышел на палубу, перегнувшись через перила, засунув два пальца в гортань, пытался очистить желудок. Не справившись с вестибулярным аппаратом, я упал в воду. В беспамятстве пытался куда-то плыть, куда не помню, но появились румынские пограничники, вытащили из воды, погрузили в свою моторную лодку и всю ночь я провел в их изоляторе. Наутро после допроса меня забрали работники круизного судна. У меня не было намерений бежать или каким-то иным образом предавать родину, все произошло как цепь нелепых и трагических случайностей. Дата, подпись…
Полесов удовлетворенно читал бумагу:
– Но это не все, дорогой гражданин Беккер… Сейчас идешь в камеру, а завтра с утречка, мы с тобой будем долго-долго говорить на тему службы родине. О том, что долги за ее хорошее к тебе отношение надо возвращать… О том, что теперь ты себе не принадлежишь, что не дай бог тебе ослушаться твоего куратора от КГБ. Кстати, знаешь как расшифровывается КГБ? Контора глубокого бурения! И теперь отстаток жизни наша организация будет тебя бурить. Глубоко и с чувством!
Следователь нажал на кнопку, вошел охранник и проводил в камеру.

Продолжение следует…