В детстве я очень нуждался в богах, верил в них, слушался и так любил Ленина, что соседского старичка по имени Владимир Ильич считал кощунником и святотатцем.
Настоящего живого бога я увидел первого сентября.
Бог широко шагал по периметру школьного двора, и ветер вздымал его черные волосы. На нем были синие одежды, ореол величия окутывал размытую маревом фигуру. На его плече сидел ангел в коричневом платьице и праздничном белом фартучке. Ангел болтал маленькой рукой, в которой сжимал тяжелый медный колокол, и над мирозданием разносился малиновый звон, призывавший устремиться в мир знаний. Старый магнитофон приятным тенором утверждал вечные истины: что дважды два четыре, а семью семь – сорок семь. Все аплодировали, и я аплодировал. Не просто хлопал в ладоши, но ликовал, как щенок при виде любимого хозяина, и, кажется, ничего в жизни не хотел так сильно, как оказаться на месте девочки в коричневом платье. Я хотел быть ангелом, который звонит в колокол, возвещая начало новой жизни. Но уже тогда, ничего не зная, не понимая законов и правил обитателей Олимпа, чувствовал, что не достоин. Такое счастье не может быть моим, хотя бы потому что родился мальчиком.
Бога звали Димой Крапивиным, ангела с колокольчиком Леной Мерзликиной. Прошло совсем не много времени, и оказалось, что ангелы учатся со мной в одном классе, а у всех богов есть имена, фамилии и родители. Тем не менее, они дольше других хранили сакральность, поскольку были надменны и недоступны, и замечали меня, только когда надо было безнаказанно отпустить саечку или дать пинка – ну чем не боги? Такими они и оставались – немного опасными, слегка зловредными, но почти всегда равнодушными.
О, именно в равнодушии заключена страшная сила богов. Равнодушие и беспристрастность, внушают великое желание поклоняться, а богов наделяют всесилием. И такие боги не заставили себя ждать.
Они смотрели с портретов грозно или снисходительно и видели меня насквозь. Никто не видел моего несовершенства, как эти идолы с икон, пришпиленных к стенам кабинетов. Никто не внушал мне больше благоговения и вины за рассеянность, лень и несообразительность. Эти, с портретов, по сей не растеряли величия, ибо их равнодушие абсолютно. Учителя же, как ни странно, богами не были. Учителя изначально слишком близки к адептам, и потому идеально подходят на роль жрецов, несущих службу в Храме Знаний.
Впрочем, моя первая учительница была самым настоящим ветхозаветным богом. Ее звали Александрой Федоровной. Властная, жестокая, равнодушная старуха лупила свою паству линейкой по рукам, а особо непонятливого ученика могла приложить головой об классную доску. Я не понимал ее и боялся. Не зная, чем заслужить ее благосклонность, застрял в безнадежных троечниках. Сейчас понимаю, что просто не нравился ей. Боже, как я мог не понравиться?! Послушный, прилежный, немного рассеянный мальчик. А все оказалось проще пареной репы: у нее были любимчики, и я не попал в их число. Через два года Александру Федоровну сменила Антонина Андреевна, и я сразу стал отличником.
Забавно, что только пиша эти строки, я понял, что даже имена моих учителей были взяты целиком из неведомого эпоса. Например, английский преподавала Таисия Игнатьевна. Когда невысокая, рыжеволосая Таисия, обладавшая царственной осанкой, вступала в класс, я видел Марию Стюард, восходящую на эшафот, и хотел выкрикнуть: «Боже, храни королеву!».
– Who is on duty today? – произносила она, глядя поверх голов.
– All are present! – произносил я благоговейно.
Испанский вела Глафира Платоновна. Худощавая, черноволосая, всегда весела и открыта. Ее правая нога была короче левой, но колченогость никогда не была предметом шуток. Глафиру любили.
Людмила Модестовна давала нам химию, Генриетта Петровна русский язык и литературу. Тучная, добрая учительница начальных классов Вера Федоровна совершенно по-детски обижалась на нерадивых учеников и устраивала виновнику публичный разнос, выдыхая слова вместе с накопившейся обидой, как задыхающийся астматик, потерявший ингалятор:
– Тхы почхему не вхыучил? Двха! Тхолько двха!
Да, это были настоящие неподдельные жрицы картонных богов, обрамленных в простые деревянные рамы. И однажды случилось непоправимое: я увидел жрецов вне храма, и никогда больше не мог почитать их как прежде.
Первое сентября – роковая дата. В День знаний, неизменно совпадавший с очередной годовщиной начала Второй мировой войны, праздновала свой день рождения Генриетта Петровна. По сей день для меня загадка, как пришло в голову Петру назвать дочь Генриеттой…
Мне было лет двенадцать, меня послали к ней что-то передать или что забрать. Точно не помню за какой надобностью я оказался в ординарной хрущевской трехэтажке перед дверью, обитой коричневым дерматином. Из-за двери Томас Андрес сладко тянул юмахо-юмасо, слышались громкие голоса и заливистый смех.
Я позвонил.
Дверь открыла именинница. Глаза ее блестели.
– Здравствуйте, – проблеял я.
– А, привет. Проходи, мой дорогой. Я тебя тортом угощу, – сказала Генриетта Петровна и деликатно икнула.
Я вошел в прихожую. Воздух в квартире был напоен одуряющими ароматами еды, какие бывают только в дни больших праздников, когда на семиметровой кухне готовится изысканное советское меню: в духовке томится баранина с чесноком, и одновременно выпекается торт Белая Ночь, а на плите пышет паром разваренная картошка и вскипает в медной турке кубинский кофе. Обонятельная какофония клубится в маленькой квартирке, и достигает такой концентрации, что воздух можно мазать на хлеб.
Я прошлепал на кухню мимо межкомнатного проема, из которого пахнуло алкоголем и табачным дымом, и в котором я увидел… Нет, это было слишком ужасно, чтобы быть правдой. В гостиной за столом расположился бомонд моей средней школы. Во главе стола возвышалась завуч Лидия Сергеевна по кличке Коко. Рядом на стульях сидели Вера Федоровна и Вера Павловна. В отражении трюмо я увидел Глафиру Платоновну и Таисью Игнатьевну.
Вера Федоровна тяжким басом сетовала на зятя:
– Ленка ему говорит, выбирай: или я или собака.
– А он что?
– А он так нагло, знаешь, хамски так, отвечает, ну, конечно, я выбираю собаку. Подонок.
Вера Павловна в ответ выдохнула:
– Дура твоя Ленка. Разве можно мужику такие ультиматумы выдвигать,
– Дура, – неожиданно согласилась Вера Федоровна.
– На его месте любой собаку выберет, – развивала мысль Вера Павловна.
– Все они подонки, – обобщила Вера Федоровна.
– А Ленка твоя дура, – заключила Вера Павловна.
В это время Лидия Сергеевна, прикрыв глаза, стенала:
– Герка, господи боже мой! Я объелась, как свинья, встать не могу.
Лидия Сергеевна Копыткова, гроза прогульщиков и лаботрясов, верховный жрец дисциплины и послушания, мучилась одышкой. Геркой она называла Генриетту Петровну.
– Герка, ну разве можно так вкусно готовить, зараза ты, а!
– Не вставай, сейчас торт принесу, – ответила Генриетта Петровна.
– Неси! – страстно выдохнула Коко. – Съем и сдохну, не отходя от кассы.
– Лидуша, тебе жрать вредно, – нежно сказала худощавая Глафира Платоновна.
– Мне все вредно, ничего нельзя! – навзрыд грустила Лидия Сергеевна. – Даже хлеб свежий нельзя, а я так все это люблю.
– Что ты любишь?
– Все! Жирное, острое, сладкое, мягкое, вредное – все люблю, а ничего нельзя.
– Генриетта Петровна, откуда у вас такая роскошная баранина? – осведомилась Таисья Игнатьевна.
– Ей муж привозит, – пояснила Коко
– А он где достает?
– Тебе туда не добраться.
– Везучая. Такого мужика отхватила!
– Все они подонки.
Кто-то затянул:
– Огней так много золотых на улицах Саратова…
И весь педагогический коллектив подхватил:
– Парней так много холостых, а я люблю женатого.
Именно в этот момент рухнул храм старой веры и создался новый храм Истины. В нем не было места ни богам, ни жрецам. В нем обитали немолодые женщины, определенные волею судьбы учить детей наукам. Они ели, как люди, и пили, как люди. Они посещали уборную и душ, доставали дефицит, бюллетенили и стояли в очередях.
Доев свой кусок божественного торта, я встал из-за стола, тихо прошел в прихожую, сунул ноги в башмаки и под раскатистое «печальнаяаааа историяааааа!» тихо покинул гостеприимный дом.
