Вечный источник, или Преодоление жестокости (часть 3)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Очнулась от духоты и темноты. Ни вздохнуть, ни пошевелиться.

— Мама! — позвала Соня.

Крика не получилось, только придушенный хрип. С боль­шим усилием Соня рванулась — может, где есть просвет?! Просвета не было. Мутилось в голове. Сейчас она задохнётся. Сейчас она снова потеряет сознание. Ещё мгно­­вение…

Именно в это мгновение тяжесть с неё сорвали.

Первое, что увидела: дым, закрывший небо и всё вокруг. Дым залепил нос, рот, ел глаза.

— Жива?! — услышала Соня грубый голос. И в тот же миг её рывком поставили на ноги. Но она пошатнулась и упала снова. Упала на то, что минуту назад давило её тяжестью. Упала и… коснулась ледяного лица. Это был дедушка.

— Вот кому ты обязана жизнью. — Голос оглушал. — Киселёв Игнат Всеволодович, 1878 года рождения. Тебя закрыл своим телом. Так-то. Грузи его туда! — крикнул кому-то.

Соня не видела говорившего, он был очень высок, а дым застилал глаза. Вместе с именем старика в Соню вошли грубая ругань, стоны, плач и треск горящих предметов ― так когда-то стреляли поленья маминого костра.

— Мама! — крикнула Соня. — Тут моя мама!

— Может, и есть тут твоя мама, только как разберёшь, кто здесь кто? Месиво. Ты хоть одежду помнишь? — Соню снова поставили на ноги, к ней склонилось лицо. Точно пеплом посыпанное, в саже и ожогах, влажное от крупы, падающей сверху. Человек, говоривший грубым голосом, вовсе не злой. — Идём! Будешь искать свою маму. — Он взял Соню за руку.

Между тем мужчины погрузили на носилки дедушку. Соня вырвала руку, подбежала к старику, стала гладить его лицо. Почему дедушка такой холодный?!

— Дедушка, открой глаза! — попросила Соня. — Я хочу жить с тобой и с мамой, слышишь? Дедушка, встань! — Соня тормошила дедушку, не понимая, почему он не просыпается.

— Уносите быстрее! — Человек поволок Соню прочь.

Соня упиралась, оглядывалась, но мужчина был сильнее неё.

Дым перед Соней рассеялся, и прежде всего остального она увидела костёр. Но этот костёр совсем не походил на мамины костры, он устремлялся не вверх, к небу, усеянному звёздами, а разъезжался вширь. Горели стенки вагонов. И то, что внутри вагонов, горело. Чёрный дым валил из вагонов вместе с огнём. Про этот огонь нельзя сказать, как про костёр: «оранжевый», «красивый». От него ползут мурашки по телу, как от огня, сжигавшего разбомблённый дом, от него болит кожа на голове, точно выдрали все волосы сразу. Этот огонь не пахнет огурцами и смолой. Едкий, душный запах забивает нос болью. Соня разинула рот, чтобы вздохнуть, и не смогла: запах заткнул нос и рот.

Только теперь, на чёрно-рыжем фоне огня, увидела Соня обломки уже сгоревших вагонов, их дотлевающие, обугленные стены, стелющееся по земле неровное пламя, не желающее угасать, и лежащих всюду людей… Уткнувшаяся лицом в землю женщина, в разорванной зелёной юбке, в голубых штанах и коричневых, в резинку, чулках, старуха с развороченным животом… маленькая ножка в красной брючине с коричневым ботинком. И на всём кровь.

Соня вырвала руку из руки крепко держащего её человека и рывком остановилась. Она никак не могла вздохнуть. Не тогда, когда валился дом на Патриарших прудах, не тогда, когда уходил на фронт Родя, война началась для Сони сейчас — в жадном, прожорливом огне, в чёрном дыме, в запахе, от которого тошнит и от которого не вздох­нуть. Лишь сейчас Соня осознала, что и уткнувшаяся в землю женщина, и дедушка, и ребёнок, у которого оторвало ножку, умерли. Насовсем.

От неожиданности спасший её человек проскочил вперёд, но тут же вернулся. Он, видимо, понял, что с ней, потому что не закричал, не потребовал, чтобы она шла дальше, взял на руки.

Это, такое естественное для неё, состояние — лежать на руках сильного мужчины, сейчас оказалось враждебным, она вырвалась и соскользнула на землю. Подошла к старухе с развороченным животом. Очень голубые, стеклянные глаза. Холод от земли. Холод от неба. Холод от старухи.

А что если и мама… как эта старуха, как дедушка?

Нет, нет!

А вдруг мама осталась внутри полыхающего вагона, и это она горит? Ни крикнуть «мама!», ни выразить словами то, что она чувствует сейчас, Соня не могла.

Мужчина снова поднял её на руки, прижал к себе, указал на женщину, лежащую боком:

— Это не мама?

Дым теперь не мешал совсем, они вышли из-под его завесы, но противный запах его кружил голову, въедался в нос, вызывал рвоту, но огонь, плещущий искрами, злой, разлучивший с мамой, ослеплял, мучил глаза — Соня сожмурилась, закрыла глаза ладонями, а всё равно спрятаться от него не смогла.

— Не эта? — Мужчина указал на женщину, у которой вместо лица — кровавое месиво, а вокруг золотые волосы.

Ни крика, ни слов, ни горя не было в Соне — только страх. Едучий, он влез во все клетки и лишил возможности хоть что-нибудь понимать.

— Григорий Аверьянович, скорее, командир зовёт!

Григорий Аверьянович поставил Соню на землю.

— Стой здесь. Через десять минут приду за тобой. Никуда не уходи, слышишь?

Она слышала. Только кивнуть или сказать что-либо не могла.

Наверное, не устояла бы на ногах, если бы не увидела в упор глядящие на неё глаза. Знакомые. Очень знакомые.

Петя Козырев?!

Она так обрадовалась, что явились силы, — кинулась к Пете. Не добежала, остановилась как вкопанная — Петя держал в руках непонятный, залитый кровью предмет.

— Мама! — сказал Петя строго.

В этот момент из-под груды тел, ещё не разобранных, раздался едва слышный детский плач, беспомощный, слабый. Петя пошёл на него, Соня — следом.

С посиневшего лица ребёнка лет трёх смотрят на них с Петей ярко-голубые глаза, светлые волосы вылезли из-под шапки.

Петя осторожно положил мамину голову на землю.

Мертвецы — тяжёлые, но Петя с Соней видят только живого мальчика, которого нужно освободить, и, надрываясь, стаскивают с него мертвецов.

Мальчик, как только очутился на свободе, заплакал гром­ко, навзрыд, тряся нижней губой и дрожа всем телом. Соня подхватила его на руки и крепко прижала к себе, как только что прижимал её Григорий Аверьянович. Впервые в жизни не её защищали, а защищала она. И острое чувство жалости, желание собой закрыть кого-то от страха и смер­ти прогнали собственный страх.

— Не плачь, — сказала она мальчику, как когда-то, бесконечно давно, в другой жизни, говорили ей Родя и мама. — Успокойся, я с тобой. Скажи лучше, как тебя зовут?

Мальчик зашевелил губами, но ни слова не смог произнести. Внезапно он с неожиданной силой вырвался из её рук, упал на землю, вскочил и, переваливаясь на кривых ножках, заковылял к мертвецам. Сразу подошёл к худенькой маленькой женщине, очень молодой, лет двадцати, не больше, лёг рядом с ней, обнял её за шею. Пытался выговорить что-то и не мог: дрожал губой, трясся мелкой дрожью.

— Это его мама, — сказал Петя и сел на землю.

Мимо них проходили люди. Одни брели как спящие, ни­кого и ничего не видя. Другие подходили к каждому лежащему и сидящему человеку, заглядывали в лица, у мертвецов без лиц рассматривали одежду. «Мама!», «Оля!», «Ста­сик!»… — зов вспыхивал и гас мгновенно, будто его никогда не было, будто он только послышался. И тут же — новый: «Ната!», «Мама!». Чаще всех слов звучало — «мама!».

Кроме мечущихся, потерянных людей, ходили взад и вперёд деловые мужчины, в форме и без формы. Освобождали пути от дотлевающих вагонов, выправляли рельсы, сцепляли друг с другом не тронутые огнём вагоны, отправляли на грузовиках раненых, складывали мертвецов в одно место, рядами, собирали детей, не нашедших родителей.

Соня и Петя, внезапно соединённые с маленьким дрожащим мальчиком и друг с другом, были заняты лишь тем, чтобы не разлучиться. С трудом оторвав мальчика от мамы, Соня снова взяла его на руки.

— Мама спит, видишь? Ты пойдёшь со мной. Не дрожи же ты так! — В зимнем пальто мальчик был тяжёлый, Соня боялась уронить его. И боялась поставить на землю — опять он побежит к матери. — Мы найдём мою маму, слышишь? Ты станешь моим братиком. У меня теперь будет три брата: Родя, Петя и ты. Ты не знаешь, какая мама добрая, она тебя не бросит. Петя, встань. Пойдём же! — Но уверенности в том, что она найдёт маму, не было, и эта неуверенность прозвучала.

Тошнотворно и сладко пахнет дым. С неба мокрой крупой сеется серый снег.

Вначале, как только очнулась, она была убеждена, мама здесь, близко, и тут же найдётся, лишь стоит громко, во весь голое, позвать её. Но время шло — сгущались сумерки, а мама не откликалась. Да и звать незачем — если бы мама была жива, она давно нашла бы Соню! Это простая мысль усадила её на землю вместе с мальчиком — значит, мама не жива. Где-нибудь, в одной из куч мертвецов, вот так же лежит, и кто-то проходит мимо равнодушно, не зная, что это её мама. От мальчика к Соне перешла дрожь. Соня хотела всё это сказать Пете и не могла. До сих пор Соня не чувствовала холода, а теперь холод, идущий от земли, проник к телу, стянул кожу.

Если бы мама была жива…

Значит, не жива.

А может, ранена, не может встать и ждёт, что Соня ей поможет. Или мёртвые придавили её так, как придавили мальчика, а помощь задержалась?

Соня неуклюже, преодолевая сопротивление собственного тела и противную мелкую дрожь, стала поднимать маль­чика с земли, не смогла, поставила его на ноги, взяла за руку.

— Петя, вставай, пойдём. Мы должны найти мою маму. Я прошу…

Они пошли вдоль рельсов. На путях, на насыпях, с одной и другой стороны, сидели, лежали люди, равнодушные, покорные — казалось, для них жизнь остановилась. Среди них мамы не было.

Мальчик не шёл, ковылял, и они продвигались медленно.

— Вот ты где! — подошёл Григорий Аверьянович. — Идём. Сейчас начнём грузить детей. Нужно же довезти вас поскорее до тепла! А это кто?

Соня не поняла, что значит — «грузить», не поняла, ку­да должна идти, но доверчиво двинулась за Григорием Аверь­яновичем.

— Мой брат, — ответила.

— Что это у тебя? — вдруг с ужасом воскликнул Григорий Аверьянович, резко остановился, изумлённо уставил­ся на невозмутимого Петю. — Ты, ты… понимаешь? — У Григория Аверьяновича задрожал подбородок. — Как же это могло произойти? Осколком?! Балкой?!

— У него папа на фронте погиб совсем, — вмешалась Соня, не понимая, почему так испугался Григорий Аверьянович. — Это его мама.

А Григорий Аверьянович присел перед Петей на корточки.

— Маме надо спать, понимаешь? — заговорил ласково. — Маму нужно уложить, чтобы ей было спокойно. Ты ей мешаешь. Ей нужно укрыться…

— Я укрою её, — перебил Петя. — Приеду домой и укрою одеялом. Ей и не будет холодно. Я её хорошо укрою.

— Ты не понял. Она теперь всегда будет спать. Её укрыть может только земля.

— Не дам в землю, — строго сказал Петя. — С кем я останусь?

— Мамы нет, — терпеливо объяснял Григорий Аверьянович. — Понимаешь? Ты останешься с этой девочкой. Вы ведь знакомы? Вот вас уже двое. И будете вы как брат и сестра.

— Как же мамы нет, когда вот она?!

— Это уже не мама, — убеждал Григорий Аверьянович Петю. Но Петя не понимал. Тогда Григорий Аверьянович сказал совсем непонятное: — А это не твоя мама! Похожа, а не твоя. Твоя мама в госпитале, я сам её отправлял. Видишь, это деревня — Козы, здесь большой колхоз, он выделил грузовик, и мы сразу отправили всех раненых…

— И мою маму отправили? — спросила Соня.

Григорий Аверьянович кивнул, не посмотрев на неё, он попытался высвободить из Петиных рук голову, но Петя не дал.

— У моей мамы такие серёжки!

— Ты что, думаешь, только у твоей мамы такие серёжки?! — В голосе Григория Аверьяновича прозвучало раздражение, он спешил.

— Отвезите меня тоже в госпиталь, — встряла опять Соня. — Я там буду ждать, когда маму вылечат.

— Как тебя зовут? — спросил Григорий Аверьянович у Пети. Он встал. — Вот видишь. А сына этой женщины звали Коля. Я отправил женщину с такими же серёжками в госпиталь, вот её сына звали Петя.

Надежда озарила Петино лицо, прежним румянцем зарозовели щеки, Петя расстался наконец со своей ношей.

— Вот и молодец! — обрадовался Григорий Аверьянович. — Вы, дети, ни на шаг отсюда, я сейчас.

Как только он зашагал прочь, Петя сел на землю.

— Я хочу к маме. Я поеду только в госпиталь.

Тут же горько заплакал мальчик. Он стоял очень тихо, пока Григорий Аверьянович разговаривал с Петей, а сейчас заплакал, снова попытался что-то выговорить и не смог.

Холод судорогой свёл руки-ноги, сковал даже живот. Соня решила, что и мальчик замёрз, онемевшими руками стала растирать ему спину и плечи. Так растирал её папа, и всегда становилось тепло. Но мальчик продолжал плакать, словно не согрелся.

Григорий Аверьянович вернулся, поднял Петю с земли, поставил на ноги.

— Сейчас осень, почти зима, нетрудно простыть. Идём­те скорее, через час я должен ликвидировать катастрофу. Главное — отправить вас.

— Куда? — плохо слушающимися губами спросила Со­ня, она буквально волокла маленького мальчика.

— Быстрее! — торопил их Григорий Аверьянович. Он подхватил на руки малыша и зашагал так, что Пете с Соней пришлось бежать.

Зуб на зуб у Сони не попадал. Звала про себя «Мама!», несмотря на спешку, останавливалась, разглядывала всех женщин.

Григорий Аверьянович тоже останавливался, когда останавливалась Соня. Мальчика крепко прижимал к себе, и мальчик скоро успокоился.

Наконец они перестали бежать.

Детей было много, всех возрастов. Их записывала в тет­радь очень красивая женщина с глазами как будто нарисованными, с красными губами бантиком.

— Сколько лет? — спросила она у маленькой девочки таким режущим, металлическим голосом, что у Сони засвербело в голове, и женщина сразу перестала казаться красивой — злые губы у неё, злые щёки и злые глаза.

— Я не хочу к ней, — сказала Соня. — Уйдём отсюда, — умоляюще зашептала она Григорию Аверьяновичу.

А тот не услышал — он пытался оторвать от себя вцепившегося в его шею мальчика. Наконец удалось поставить его на землю, но теперь мальчик вцепился в ногу Григория Аверьяновича и горько заплакал.

Соня тоже припала к Григорию Аверьяновичу и тоже заплакала.

— Возьмите нас к себе, — попросила она. — Мы будем слушаться и делать всё, что вы скажете.

Петя стоял в стороне, втянув голову в плечи, прижав руки к груди.

— Куда, куда я вас возьму? У меня здесь нет дома, у меня здесь койка в общежитии, я сегодня здесь, а завтра в другом месте. Я скоро на фронт ухожу. Успокойтесь, успокойтесь, — смятённо повторял Григорий Аверьянович. — Всё будет хорошо, вот увидите. Найдутся родители. Ну, будьте молодцами. Я не могу взять вас к себе, у меня нет дома, — повторял он.

Женщина подошла к ним, вперила в Петю ледяной взгляд.

— Имя? Фамилия? Возраст? Имена-отчества родителей?

Петя ответил.

— Имя? Фамилия? Возраст? Имена-отчества родителей? —. спросила женщина у Сони.

Её голос, неподвижное лицо с ярко накрашенными губами не нравились Соне, она щекой ощущала жёсткое паль­то Григория Аверьяновича и молчала.

— Как же мы найдём твою маму, если не будем знать её имени? — склонился к Соне Григорий Аверьянович. И обернулся к женщине. — Неужели нельзя помягче? — сказал тихо, внятно. — Горе у детей, понимать надо.

— Их много, а я одна, — громко отвечала женщина. — У всех горе. У меня тоже горе. Вы же не жалеете меня!

— Они — маленькие, — сказал Григорий Аверьянович. — Им помощь нужна.

В этот момент резко затормозил около них грузовик, и Соня поняла: сейчас произойдёт что-то непоправимое, что-то страшное, их с Петей и мальчиком погрузят и увезут от поезда, от мамы, от дедушки, от Григория Аверьяновича. Соня изо всех сил вцепилась в него.

— Я хочу искать маму! — воскликнула она.

— Имя? Фамилия? — снова спросила женщина у Сони, сильной рукой отдёргивая её от Григория Аверьяновича.

А тот наконец оторвал от себя малыша.

— Его в другую группу, к детсадовцам, — резко приказала женщина водителю грузовика, спрыгнувшему с подножки.

— Это её брат, — строго сказал Григорий Аверьянович.

— Имя?

— Я не знаю, — пролепетала Соня, но тут же испугалась — сейчас малыша отнимут у неё и поволокут в другую машину. — Стасик! — воскликнула она. — Стасик!

Мальчик разрывался от крика, пытался ухватиться за Григория Аверьяновича, но тот загораживался от него руками.

Вдруг Петя со всех ног пустился бежать прочь.

— Петя! — крикнула Соня. А Григорий Аверьянович бросился за ним. Догнал, привёл обратно.

— Всё равно уйду, — сказал Петя.

И Соня сказала:

— Я тоже не хочу здесь. И имя не скажу.

Тогда и её, и Стасика записал сам Григорий Аверьянович. Он снова взял малыша на руки, заторопил женщину.

— Нужно ехать. Скорее ехать. Ночь скоро.

Громадный, толстый, краснощёкий, очень довольный чем-то водитель легко поднимал человека, подсаживал в кузов. Дети плакали, брыкались, звали мам. Но их грузили насильно. А как только машина заполнилась, защёлкнулся кузов. И вот остался один Стасик — на руках у Григория Аверьяновича.

— Соня! — позвал Григорий Аверьянович. — Возьми его к себе на колени. Он, наверное, решил, что я — папа. Обещаю тебе, если твоя мама в госпитале, я передам ей адрес детского дома. Ты жди маму. — Осторожно, нежно оторвал от себя мальчика, передал Соне и быстро зашагал прочь, чтобы не слышать жалкого плача.

— Стасик, — зашептала Соня, — мы вместе. Мы всегда будем вместе. Ты, я и Петя. А потом мы найдём маму с папой. Родя вернётся с фронта, он будет с тобой играть. Мы будем вместе играть, слышишь?

2

Ужинали поздно. Пахло переваренной капустой, хотя капусты на ужин не дали. Дали манную кашу. Слипались глаза. Соня плохо понимала, что происходит вокруг, только запах капусты, тошнотворный, мучающий, влезал в нос. Манная каша быстро остыла. А Соня терпеть не может холодной еды. «В другой раз сначала объем ободки, а потом серёдку!» — решила она. Каша — жидкая, воды больше, чем крупы, а состоит вся из комков. Соня честно пытается есть, но стоит комку подойти к горлу, как поднимается рвота, и ничего с собой поделать Соня не может. Отставила кашу. Крашеная женщина стала кричать «скорее!», позвала спать.

Ночью проснулась от страха.

Полыхал огонь, не мамин, до неба, а кургузый, грязный, расползающийся по земле горячими языками, огонь на­ступал на Соню, приближался — сейчас вопьётся в неё своими многочисленными жалами и сожжёт. Она дрожит от холода, хочет согреться, но не этим злым, вонючим огнём. Холод идёт изнутри, из пустого живота. Она хочет есть. Как же она хочет есть!

Всё одновременно — стремительно приближающийся к ней огонь, холод и голод требуют от неё каких-то действий, а она не может встать, даже глаз открыть не может, чтобы перестать видеть огонь. Из огня выплывают кушанья, которые готовила мама: пельмени, котлеты, тушёная ку­рица, пирожки, картофельные оладьи, сырники, лепёшки. Котлеты у мамы получаются пышные, и папа любит повторять: «Они у тебя дышат!» А лепёшки у мамы золотистые. Сейчас лепёшка, самая большая и самая красивая, подплывает к Соне, сейчас попадёт в рот.

Но что это? Это не лепёшка. Это… мамино лицо с закрытыми глазами.

То была голова не Петиной — её мамы!

Мама — мёртвая. Мамы нет. И её нет. Она тоже мёртвая.

Соня сорвалась с кровати, расплёскивая огонь, всё-таки охвативший её, подбежала к окну, чтобы увидеть что-ни­будь другое, а не огонь и не мёртвую маму. Вместо огня — чернота.

Деревья голы, с неподвижными уродливыми ветками, с длинными и короткими пальцами-прутьями, они тоже мёрт­вые, исчеркали небо, как исчёркивает лист бумаги ребёнок, не умеющий рисовать. Деревья освещены белым светом снега, нападавшего за этот день, свет тоже мёртвый.

Кругом всё мёртвое. Одна смерть.

Соня кинулась в коридор, брезжащий светом.

Холодный пол жжёт ступни. И тело покрылось гусиной кожей, как панцирем. Соня хочет позвать маму, а голоса нет. Хочет заплакать, а слёз нет. Есть только оторванная нож­ка в красной брючине с коричневым башмачком, голубое трико и зелёная юбка женщины, навсегда уткнувшейся в землю, старуха с развороченным животом, дедушка.

У всех стеклянные глаза. Слепые.

И у мамы.

Война — это сначала огонь, а потом стеклянные глаза. Война — это холод, идущий от земли и неба. И острое желание есть. Война — это исчезнувшая мама. Война — это одна в целом мире. Вот почему папа говорил: «Если прорвётесь». Прорваться — это значило не попасть под бомбёжку, это значило уехать от войны, а не остаться в ней. Прорваться — это значило выжить.

— Ты куда?

Соня попадает в руки старой нянечки. У нянечки коричневая сетка морщин вместо лица. У нянечки заскорузлые руки с синими верёвками жил. Но нянечка смотрит на неё плачущими глазами. Живыми. В белых точечках на голубом цвете. Нянечка укутывает Соню в тулуп, кладёт рядом с собой.

Лежанка — твёрдая, узкая. Но Соне не тесно. Соня буквально втискивается в нянечку. А когда первое горячее тепло от нянечки и тулупа проникает в Соню, Соня начинает дрожать. Дрожит, освобождаясь от холода.

А смерть не уходит вместе с холодом, смерть растопырила в ней острые железки и вонзается во все внутренности сразу. И не даёт уснуть.

Никак не кончится этот день! Он ещё раз повторяется.

Снова грузовик. Она сидит у самого борта, и ей видно, как убегает дорога, с ямами и взгорками. Грузовик подпры­гивает, рвётся вперёд, тормозит, и все ребята, и она вместе со Стасиком, валятся то в одну, то в другую сторону. Стасик плачет. Выворачивается из её рук, изламывается тельцем. Соня с трудом удерживает его. Штаны у Стасика мокрые. А переодеть не во что. Стасику холодно. Соня пытается укрыть его полой своего пальто, но у неё ничего не получается. У Стасика дрожит нижняя губа. Он разучился говорить.

— Слушай, Стасик, сказку. — Торопясь, сначала громко, потом, когда Стасик немного успокаивается, тише и ти­ше, Соня рассказывает ему про уточку, которая чуть не замёрзла в пруду, про доброго старичка, который уточку взял к себе на зиму.

Стасик перестаёт плакать, обнимает Соню и затихает.

Грузовик трясёт. Соня подпрыгивает вместе со всеми, но крепко прижимает к себе Стасика, старается оберечь его от толчков, чтобы он поспал хоть немного.

Наконец их привозят. Ярко освещено электричеством крыльцо. Табличка с синими буквами — «Детский дом».

— Старших выгружайте, младших повезём в Крокотово, — слышит Соня. Не сразу доходит до неё, что сейчас Стасика у неё отнимут. А когда доходит, она остаётся на месте. Мимо неё пробираются ребята к краю грузовика. Кто может, спрыгивает сам, кто не может, попадает в руки Горбуна — Горбун подхватывает, опускает на землю.

— Я ― Жанна Кирилловна, — пронзительно кричит тётка, которая всех записывала. — Я — ваша воспитательница. Слушать с первого слова. Не смейте отходить от подъезда, чтобы я всех видела, я должна сосчитать вас.

Царит только её голос. Он стегает Соню, как крапива, Соня вжимается в борт грузовика. Может, не увидят её? Она поедет дальше, в Крокотово, вместе со Стасиком. Толь­ко спящий на коленях Стасик существует для неё сейчас в целом мире.

— Для тебя особое приглашение? — кричит на неё шофёр. Она его, краснощёкого, там заметила, около мёртвых. Тогда он, забрасывая их в грузовик, радовался, а теперь злится. — Давай сюда. Мальчишку оставь на лавке, он поедет дальше.

Стасик ещё спит, он ещё не знает, что его собираются отнять у Сони. Он ещё не плачет захлёбывающимся плачем, а этот плач уже звучит в её ушах.

— Нет, я поеду с ним, — говорит Соня. — Это мой брат! — Голос у неё рвётся, ей страшно собственной смелости.

— Я тебе покажу «брат»! — Жанна Кирилловна подходит к грузовику. — А ну слазь, кому говорю? Куда мы его денем, ты подумала? У нас школьники. Ему нужны другие условия, другой режим.

Если бы у Сони был сейчас голос, она сказала бы! Если бы силы были, она показала бы тётке!

Но к ней, со своей взрослой силой, лезет шофёр. Щёлки-глазки его стреляют злостью, он рывком выхватывает у Сони Стасика.

— Из-за тебя валандайся тут! Из-за тебя домой не попадёшь до завтра!

Соня так впилась в мальчика, что отрывается от скамьи вместе с ним.

Стасик проснулся. Ничего не понимающими глазками несколько мгновений смотрит на шофёра, на Соню и вдруг сморщивается как старичок. Он не плачет, на плач у него нет сил, он верещит, как птичка, — жалобно и слабо. Соня крепко держит его, и он обхватывает Соню за шею.

— Не дам! — кричит Соня. Откуда голос взялся? — Не дам! Не дам!

Но у неё вырывают Стасика. Тогда она кулаками барабанит по животу шофёра, продолжая исступлённо кричать.

Её крик обрывает Горбун, он подскакивает к грузовику, задирает голову, смотрит снизу вверх на шофёра, приказывает:

— Отдай ребёнка! — У него, как у папы, когда тот недоволен, дёргается бровь, только его бровь, лохматая и рыжая, похожа на мочалку. — Нешто ты немец? Дети ведь… Нешто так можно? У меня поживёт. Нешто у тебя нет сердца? Нешто у тебя нет жалости? Человеческий детёныш. Сирота. У тебя нет детей? А если с твоим так? Немец так делает. Совсем совесть потеряли люди! Эх, Лидию Петровну, как назло, вызвали в райком. Была бы она…

Шофёр молча протягивает Горбуну Стасика.

— Не бойся, дочка, не бойся, с тобой останется, — мелко кивает Горбун Соне, прижимает Стасика к себе, как прижимал Григорий Аверьянович. — Брата с сестрой разлучать! Мало им горя — родителей потеряли!

День повторяется снова и снова.

Прижавшись к нянечке, Соня дрожит. Сердитый шофёр, злая Жанна Кирилловна — война. И холод — война. И манная каша с комками — война. Зачем мальчишки в детском саду каждый день играли в войну?

— Что же ты никак не угреешься? А вот я тебя, — нянечка забирается к Соне под тулуп и обеими руками гладит её спину, и плечи, и ноги растирает, как папа. — Сичас, си-час полегчает. Я знаю такое, встанет поперёк груди и ни туды и ни сюды. Сичас. — Она гладит Сонину грудь и шею. — Сичас угреешься, сичас. Ты усни, усни, — шепчет нянечка. — Ты не думай про то. Было да сплыло, не будет больше. К нам немец не придёт, мы далеко. И твою Москву отстоим. Не такие мы люди, чтобы немцу отдать Москву. Усни, дочка. Со сном уйдёт твоя беда.

Запах горчицы, снега, голос и горячее тепло от нянечки прогоняют прочь этот день. Тухнут один за другим огни пожаров. Пропадают одна за другой картины горящих тюков и вагонов… Смолкает постепенно плач Стасика…

3

Горбуна зовут дядя Кузьма. У него умерла жена, а сыновья воюют. Жениться они не успели, а потому дядя Кузь­ма остался совсем один.

— Не бойся, дочка, — унося Стасика к себе, сказал дядя Кузьма. — Будет сыт, будет одет. А ты после уроков целый день будешь видеть его. Нешто далеко — спуститься во двор? Мы с ним или чистим двор, или топим вам печки. Так, дочка? То-то же!

А наутро Горбун сам пришёл за Соней, и Жанна Кирилловна разрешила ей идти, не накричала.

— Ты, дочка, того, не плачь, — пряча от неё глаза, сказал дядя Кузьма, когда она вышла с ним на улицу. — Плохо с твоим братом, мается. Изламывается весь, извивается. Видно, болит у него голова. Врач назвал «менингит». Откуда берётся такая напасть? Или ударился обо что? Или простуда? Разве врач поймёт? Врач сама развела руками — менингит, и всё тут. Говорит, на знаю, какая причина. Да, дела совсем плохие. Видать, недолго маяться ему. Ты иди сиди с ним, а мне надо стопить печки.

В комнате дяди Кузьмы мало мебели: стол, четыре стула, три кровати. Стасик лежал около печки. Увидев Соню, заулыбался, протянул к ней руки. Но ненадолго отпустила его боль — тут же заметался по подушке, стал тянуть волосы, тереть голову, умоляюще глядел на неё.

— Пои его, дочка, побольше. Я скоро приду. Подброшу уголька и приду. Врач сказала: побольше пить надо ему.

Соня гладила ему голову, поила его, носила на руках, пела песни, рассказывала сказки. Боль то стихала, то являлась снова. Когда боль уходила, Стасик улыбался и пытался что-то сказать. Видимо, говорить он умел, это из-за мерт­вецов, которые придавили его, разучился. Соня качала Стасика, как свою куклу, и приговаривала:

— Ты выздоровеешь! Поедем домой. Я буду тебе книж­ки читать! Выздоровеешь! — твердила она упрямо.

В одну из минут просветления, когда Стасик снова зашевелил губами, Соня прислонилась щекой к его горячей щеке.

— Ты уже опять умеешь говорить, скажи, ну?! Как тебя зовут? Имя твоё настоящее?!

— Гришуня. — А ещё через несколько секунд добавил. — Королёв. Мама — Катя. Папа — Коля. Командир. — Но целая речь, произнесённая Гришей, отняла у него все силы, он снова заметался, глаза покрылись плёнкой, губы полуоткрылись, пальцы ухватились за волосы, потянули их, слов­но хотели сорвать с головы.

Соня снова гладила Гришу, носила его на руках, но он в сознание больше не пришёл.

Про неё забыли. Врач, дядя Кузьма сидели по очереди около беспрестанно стонущего Гришуни, делали ему уколы, поили его водой. Она, сжавшись, притаилась в углу ком­наты, на стуле. Смотрела издалека на Стасика-Гри­шу­ню, на дядю Кузьму, на врачиху в белом халате и шапочке. Лица у врачихи не было, только белый халат и шапочка. Соня ела хлеб, лежащий на столе, картошку в мундире и солёные огурцы, пила воду из ведра, доставая её ковшиком, а засыпала одетая, на свободной кровати. Ночью иногда просыпалась: от стона Гришуни, от хриплого голоса дя­ди Кузьмы, убаюкивающего мальчика.

Но наступил момент, когда о ней вспомнили.

— Ты, дочка, вот что, иди в свою группу. Нечего тебе… Видишь, мучается парень? Чего смотреть на это? Ты, дочка, должна учиться, не теряй времени. Я к тебе приду, дочка. Поцелуй брата и иди.

Нерешительно Соня подошла к Гришуне, коснулась губами потного горячего лба.

В тот момент не было жалости и боли в ней. Жалость к Гришуне и боль встали поперёк груди, когда она увидела Жанну Кирилловну.

— Наконец явилась. Идём. — Она дёрнула Соню за руку. — Я распределила тебя к старшим. Там тебя приучат к порядку. — Слова Жанны Кирилловны втыкались в уши игол­ками и в голову втыкались. — Сюда, сюда, — тащила она Соню, больно сдавливая руку. — Вот сюда!

Большая спальня, три больших окна.

Но она спала в пер­вую ночь совсем не здесь! Она не хо­чет здесь!

— Здесь будешь жить! — усмехнулась Жанна Кирилловна и исчезла.

А как только она исчезла, со всех кроватей, а их Соня насчитала одиннадцать, раздались крики:

— Нечёсаная!

— Неумытая!

— Конопатая!

— Страшила.

Девочки повскакали с кроватей, окружили Соню.

— Смотри-ка, морщится.

— Не ндравимся.

— Небось, привыкла к городским?!

— От мамкиной юбки оторвалась, сразу видать, не при­выкла!

Девочки все старше неё, раньше их не видела, ни там, около деревни Козы, где у Пети погибла мама, где лежали груды мертвецов, ни здесь, в детдоме, в первый вечер. Растерянная приёмом, Соня удивлённо оглядывалась, ища защи­ты. Но защиты не было, все одинаково насмешливо и недружелюбно смотрели на неё, враги они ей, как и Жанна Кирилловна. Соня попятилась к двери — она убежит! Но девочки сжимали кольцо, усиливали боль в груди. Соня сде­лала единственно возможное — заплакала. Заплакала от жалости к себе, от жалости к Стасику-Гришуне, от жалости к маме. Это вызвало новый прилив насмешек:

— Ишь, какая хрустальная! Слова не скажи.

— Прынцесса!

— Как же… привыкла держаться за мамочкину юбку, а юбки больше нету.

— Теперь, как все, — одинаковая.

— Общественная!

Спас её Петя. Он неожиданно вошёл в палату.

— Соня! Наконец нашёл!

Теперь град насмешек обрушился на них обоих:

— Смотри-ка, и жених объявился.

— Жених и невеста, тили-тили-тесто!

Но между девочками образовалась брешь, и Соня кинулась в неё и в коридор. В одну секунду они с Петей очутилась на лестнице.

— Ты чего? — спрашивал участливо Петя. — Чего они сделали тебе? Они смеялись, да? — Неразговорчивый Петя говорил без остановки, и от его слов стало легче, уже не так кололась боль. — Я тебя ищу два дня, хожу из палаты в палату. Пошёл к Жанне. Жанна сказала, не хватило места среди семилеток, тебя — к старшим, вот я и пришёл. Ты чего? Ну, перестань, а то я тоже…

Соня ещё плакала, навзрыд, захлёбываясь, как Стасик около поезда. Слёзы были первые за время войны. Слёзы были последние за время войны. Вместе с ними уходила жизнь с Родей и родителями дома, в Ермолаевском переулке.

— Я не могу не сказать тебе… я решил убежать. — Как когда-то давно, когда они сидели за одной партой в московской школе, Петины щёки в эту минуту были красными. — Ты пропала, а я тебе держал место, но Вериванна посадила на него воображалу. Я отвернулся и сижу к ней спиной.

Слёзы у Сони высохли. Она не спросила, кто такая Вериванна, кто такая воображала и где Петя держал для неё место. Она воскликнула:

— Я с тобой! Я тоже хочу убежать. Я найду маму и не буду здесь. Идём скорее. Нет, нельзя, — вдруг вспомнила она.

— Что «нельзя»?

— Нельзя мне уйти. Стасик, нет, Гришуня болеет. Он всё за волосы себя тянет, у него болит голова. Дядя Кузьма меня позовёт, когда будет можно. Вот Стасик поправится…

Петя растерянно топтался перед ней.

— Как же я один?

— Подожди немного! — жарко заговорила Соня. — Он поправится, и мы побежим.

Тут на лестницу гурьбой выскочили девочки из её спаль­ни. Увидев их с Петей, они снова стали громко кричать:

— Жених и невеста, тили-тили-тесто!

Кровь хлынула Соне в голову, Соня схватила Петю за руку.

— Идём! Я с. тобой! — И первая кинулась по лестнице вниз.