В Дюссельдорфе, оказывается, и в декабре за окном поют птицы. Меня это так поразило, что я даже отвлёкся от предложенной мне гречки. Старые евреи, Галина и Борис, ещё в конце 90-х переехали сюда из Питера, но по-прежнему исповедовали советскую кухню. Во всяком случае, мне они предложили отварную гречку. Может, это гостевой набор, а сами они питались более изысканно? Мне было всё равно. Я сутки до этого ничего не ел. Пиво – не в счёт. Предыдущие пару дней прошли в суматохе. Я собирал не распроданный на рождественской ярмарке товар, плюс мои собственные вещи. В результате оказался в компании двух огромных туристических рюкзаков и одного чемодана без ручки в прямом смысле этого слова. Как всё это транспортировать до вокзала и далее я совершенно не представлял. А задача стояла весь этот довольно хитрый скарб перевезти из крохотного городишки Вольфсбурга в чопорный и гордый, подтянутый, как банковский клерк, Дюссельдорф. Пару месяцев до этого одна моя знакомая, давно эмигрировавшая в Германию Валентина, предложила мне подработать на рождественской ярмарке в Германии. Валентина и в Питере занималась сувенирным бизнесом. Продавала матрёшки, платки, шкатулки и прочее всевозможное русское. Скопив какие-то деньги на русском, Валентина по известной линии отправилась доживать оставшееся отведённое ей богом время, в Германию. Но натура берёт своё, и там, на чужбине, Валентина умудрилась-таки наладить свой бизнес. Торговала на ярмарках выходного дня, а раз в год на рождество сразу в нескольких городах арендовала торговые палатки. Валентина смоталась в Москву, закупила товар и запустила своё нехитрое дело. Но ей не хватало рук, к тому же я задолжал ей некоторую сумму евро. И вот, в качестве помощника был приглашён, выписан, за границу. Валентина намеривалась сразу убить двух зайцев: найти продавца, которому можно доверять и предоставить ему возможность отдать долг. В сухом остатке, она нашла бесплатного продавца. Ах, Валентина… Но я согласился. Месяц поскучать по России в комфортабельных погодных условиях… Месяц в Европе… Перспектива питерской зимы меня совершенно не прельщала. К тому же, я имел намерение посетить Париж, который до этого не видел целых пять лет! Мне это казалось немыслимо огромным сроком. В общем, все преследовали свои цели. И вот, Валентина купила мне билет на самолёт из Хельсинки до Берлина. До финской столицы я должен был добраться самостоятельно. То есть, за свой счёт. Уже на первом этом этапе, что-то пошло не так. А именно, я забыл дома загранпаспорт. Меня постыдно высадили из автобуса ещё в городе у Литейного моста. В итоге, пришлось выезжать следующим рейсом. На самолёт, я естественно, опоздал. Билет сгорел. Тогда на последние деньги я купил билет на ближайший рейс из Хельсинки до Берлина. В кармане после этой операции у меня оставалось всего несколько евро. Полёт предстоял с пересадкой в Стокгольме. Не спав практически до этого сутки, голодный и измученный, я оказался в шведской столице. Несколько часов ожидания следующего рейса меня доконали. Я бродил по освещённому по-рождественски стеклянному аэропорту Орланда и голодными глазами пролетария изучал довольных, сытых и толстых шведов. Они все, как сговорившись, вальяжно восседали за столиками в кафе и жадно жрали гамгургеры, картошку, запивая всё это пивом под футбольную трансляцию. Да, именно жрали! Особо утончённые эстеты пили вино или виски. Высшие культурные слои – шампанское. Эти раздражали меньше. Они хотя бы не ели. Измученный, я забрёл в один из многочисленных сувенирно-гастрономических бутиков и стал рыскать голодным взглядом по полкам. Упитанный средних лет продавец-швед, что-то промямлил по-иностранному. Я протянул ему два единственных моих евро и жестами попросил дать мне, что-нибудь на эту сумму. Он на секунду задумался и без улыбки, я бы даже сказал хладнокровно, выдал мне крохотную шоколадную конфету. Мне невольно вспомнился Маркс, Энгельс и почему-то Надежда Крупская. Первые два в контексте ностальгии по социализму, а последняя мадам, видимо, ассоциативно. Вспомнилась ленинградская шоколадная фабрика имени Крупской на Социалистической, опять же, улице. Я вновь брёл между шумных сытых столиков кафе, бережно сжимая в руке несчастную конфету. Я ненавидел Швецию, я ненавидел капитализм, и я мечтал очутиться у себя дома, в тесной питерской «хрущёвке» с видом на такой же «хрущ». Я помнил, что дома в холодильнике оставались котлеты, рис и сосиски. Конфета перед смертью немного растаяла, но это её не спасло. Приговор был моментально приведён в исполнение. Ситуацию, однако, это не спасло. Я вновь принялся искать пропитание. И нашёл. Случайно мой взгляд остановился на стойке информации. На стене — электронное табло, а под ним, что-то вроде барной стойки с компьютером и двумя вазочками с конфетами. Бесплатными конфетами для пассажиров! Вот, это да, решил я. Да, здравствует, Швеция, сестра капитализма! Здесь даже деньги не нужны. Бесплатные конфеты! Но, будучи от природы скромным, питерским интеллигентным человеком, я не мог себе позволить просто так подойти и взять необходимое количество конфет. Поэтому пришлось замаскировать свои действия. Я, как бы нехотя, приближался к информационной стойке, делал вид, что разглядываю распивание рейсов, прищуривался, даже чесал затылок и, как бы невзначай, запускал руку в вазочку с конфетами. Мол, мне вообще это не нужно. Так, пару штук, чтобы скучно не было. Конфеты, разумеется, были крохотными леденцами. Единственные воспоминания о них — липкие пальцы и фантики в кармане. Поэтому приходилось делать несколько заходов. Я вновь подходил к стойке информации, опять чесал в затылке, нарочито всматривался в расписание, даже водил мышкой по экрану компьютера и уже глубже и наглее запускал руку в вазочку с конфетами. Вероятно, служба безопасности от души смеялась перед монитором, глядя на эти мои как бы незаметные манипуляции. Ну, и пусть. До Рождества оставался месяц, и новогоднее настроение чувствовалось в каждом глотке виски и укусе гамбургера. Ни одного грустного человека я не увидел. Даже я пытался изо всех сил улыбаться. Получался, правда, оскал.
Затем я замешкался и чуть не опоздал на пересадку. В школе меня не учили понимать информацию на английском. Тем более, на шведском. Но меня спасли русские. А именно, русская женщина. Чуть не сказал по-Булгаговски – комсомолка! Но нет. По возрасту не подходила. Она ко мне обратилась на хорошем русском языке: «давайте я вам помогу, покажите ваши билеты». И я бы не удивился, но женщина была в форме служащей аэропорта. Чуть полненькая брюнетка с короткой стрижкой. Боже! За несколько секунд она мне рассказала не только, как найти мой «гэйт», но и то, что она уже давно живёт в Швеции. Вышла замуж. О, господи, я ещё никогда не был так рад русским. Она меня подбодрила. На чужбине я был не одинок.
В Берлин я прибыл ранним утром. Первое, что увидел – телебашня. Её было трудно не заметить. Она выпячивалась, как наглая красотка на танцах. Мол, посмотрите, я – самая высокая и статная! Посмотрите, какая у меня юбочка! Мне захотелось оставить вещи в камере хранения и немного побродить. Я подошёл толстой немке, служащей аэропорта, и на ломанном англо-немецком стал спрашивать её, где здесь собственно у них камера хранения. При этом, сбиваясь на мой любимый французский. «Сильву пле, ву ист камера фо май багаж? Камера!» От частого употребления слова «камера» немке становилось худо. Наконец, меня встретила Валентина, и я ей рассказал о моих злоключениях. В частности, про «камеру». Она рассмеялась: «Ты действительно произнёс «камера»?» Это её от души повеселило. Первое, о чём я слабохарактерно попросил Валентину это чем-нибудь меня покормить. Я вкратце рассказал ей историю с конфетами в шведском аэропорту. Она опять рассмеялась. Я – нет. Мы позавтракали за её счёт какими-то пирожками и чаем. Я никогда ещё в жизни не был так рад пирожкам. Собственно, и чаю тоже. Пирожки были пышные, как немцы и тёплые, как летнее петербургское солнышко. Я был счастлив. Далее мы на поезде доехали до места моей будущей работы – Вольфсбурга. Волчьего города. Вероятно, здесь когда-то в изобилии водились волки, а теперь предстояло целый месяц жить мне. Первое, что я увидел в окне поезда – огромную синюю эмблему на здании напротив ж/д вокзала — «Фольксваген». У меня в Питере оставался старенький Фольксваген гольф. И вот, теперь я очутился на его родине. Арендованные специально для меня апартаменты оказались просторны, но аскетичны. Двухэтажное здание с турецким магазином на первом этаже. Тёмный коридор, в конце дверь. Большая пустая комната с большим окном. Окно выходило на узкую улочку с машинами и дешёвым продуктовым магазином а-ля 24 часа. Комната по своему убранству напоминала одиночную камеру в Петропавловской крепости, где ожидали своей казни товарищи-вольнодумцы. С поправкой на современность, конечно. Кровать, тумбочка и две розетки – больше комната ничем похвастаться не могла. Я бросил вещи у стены и отправился в душ. Ванная комната оказалась скупа на горячую воду. Затем мы с Валентиной прогулялись до моего рабочего места. По дороге нам встретились детские карусели, лавочки со сладостями. Со всех сторон раздавались невидимые запахи всевозможной еды и музыка. Всё говорило и кричало о рождественском празднике. Сама ярмарка оказалась в пяти минутах ходьбы от дома. Это радовало. Вскоре я понял, что всё в этом городе находится в пяти минутах ходьбы от чего бы то ни было. Да, и городом это назвать было трудно. По российским меркам – так, областной центр с ж/д станцией, главной площадью, универмагом, парикмахерской и парочкой кафе. Вольфсбург меня поразил скромностью и аскетизмом. Ни одного средневекового здания! Меньше всего это напоминало Германию. Валентина пояснила. Вольфсбург — в целом послевоенный город. Половина его жителей работало на заводе Фольксваген, другая половина либо пенсионерила, либо содержала турецкие продуктовые магазины и разного рода кебабы. Город был в значительной степени… толерантен. Утром первое, кто мне встречался на пути были женщины в чёрных платках. Последнее, что я видел вечером – сосед и одновременно хозяин моей комнаты турок. По-немецки турки разговаривали так, считали нужным. Кроме того, моими соседями были индусы, торговцы с той же рождественской ярмарки. К слову, оказавшиеся весьма доброжелательными и отличными парнями. Это были немецкие индусы из Магдебурга. Не спрашивайте, как они оказались на немецкой земле? Главным у них был полный с умными глазами лет под шестьдесят индус БалУ. Мы и торговали рядом. Наши палатки стояли бок о бок, будто держа оборону перед всем рынком. Индусы назвали меня Марух. «Гуутен морген, Марух» — приветствовал меня с хитрой улыбкой Балу. Я же, вскоре освоившись, отвечал коротко и немного развязно, как будто произносил эту фразу сорок лет подряд: «Морген!» При этом невольно делал еле заметный жест одного из героев фильма «Семнадцать мгновений весны». Чёрт возьми, откуда у меня взялся этот жест? Индусы торговали одеялами, детскими игрушками и прочей ерундой, пользовавшейся, к слову, спросом. Что ни скажешь о моём товаре. Деревянные матрёшки, военные шапки с советской символикой явно не вызывали доверия у немцев. Однажды мы с Балу здорово напились виски. Он предложил первый. Я удивился, но не отказался. Мне всегда казалось, что мусульмане воздерживаются… А, здесь… Мы передавали пузатую бутылку виски из палатки в палатку, делали по маленькому глотку и к вечеру были уже чуть ли не братьями. Вспомнив о родине, я вышел под немецкое небо, и в этот момент пошёл мягкий снег. Я романтически и предательски, как радистка Кэт, произнёс по-русски: «сн-е-г». «Вас?» — не понял Балу? Снег, говорю… Ну, это… дас хайсен снеег! – сказал я и по-пасторски поднял руки к небу. А… «шнее» — произнёс Балу по-немецки, и тоже вознёс свои индусские глаза к немецкому небу. И каждый из нас увидел в одном и том же небе своё. Я – набережную Невы с Петропавловкой, Балу… Я не знаю, что он там видел. Наверное, Ганг или свою деревню. Может, вспоминал детство. А может, просто, задумался, хватит ли ему денег на следующий год? Но наклюкались мы знатно. Роднее человека в тот вечер у меня не было. Мы пораньше закрыли свои палатки и медленно в обнимку побрели к дому. Улицы этого крохотного автомобильного городишки светились рекламой путешествий, книг и вообще были по-рождественски ярки и зажигательны. На ратушной площади играла живая музыка. Я достал немецкую сигарету без фильтра и понял, что где-то потерял зажигалку. Балу не курил. Но под ногами вокруг горели костры. Я ничуть этому не удивился – Рождество же. Тогда меня посетила мысль, а не прикурить ли от этих самых рождественских огней? Отличная мысль! Я преклонил колено и потянулся сигаретой к одному из огней, что вырывался из земли. Со стороны это выглядело, наверное, как поклонение Земле. Балу стал громко, совсем не по-индусски, ржать. Даже не смеяться. Его громогласный хохот разносился от главной площади с замёрзшим фонтаном и разлетался по всему городу, оседая где-то над заводом Фольксваген. Он принялся поднимать меня с колен. Эти огни-костры оказались зарытыми в землю электрической подсветкой какого-то здания. Я принялся ржать вместе с Балу. А где-то в это время в Питере была метель, ледяной дождь и мои родители, которые никогда в жизни дальше Уфы не выезжали. И моя пятилетняя дочь, которая сейчас жила с другим папой. За год до моего путешествия в Германию мы с женой развелись, и я страшно скучал по дочке. А она – по мне. Она то и дело спрашивала: «Мама, а когда папа снова к нам вернётся?» Из Германии я привёз дочке белоснежный мягкий халат с огромной надписью на спине «High Music shool». Как раз дочка с подачи тёщи стала заниматься скрипкой. Ну, ещё привёз ей какие-то игрушки… Собственно, подарки я привёз всем.
Мы ещё какое-то время побродили с Балу по городу, то и дело забредая на велодорожку. Временами за нашими спинами раздавался немецкий рык: это очередной велосипедист ругался на нас, требую покинуть дорожку. А по ней было весьма удобно передвигаться – хороший ориентир. Поскольку в Вольфсбурге 99% машин – это Фольксвагены и 99% из них – это старые Фольксвагены, то, разумеется, с помощью виски я таки увидел на одной из штрассе припаркованный мой гольф. Тот, что остался в Питере под толстым слоем снега во дворе на Пяти углах. И вот, он приехал за своим хозяином и стоит сейчас спокойненько, такой же чёрный и вмятина на бампере и скол на дверной ручке. Разумеется, я сообщил об этой находке Балу и предложил ему прокатиться. А теперь представьте: что-то бормочущий на нетрезвом русско-немецком языке мужчина средних лет дёргает за ручку двери чужого Фольксвагена, пытаясь его открыть, а возрастной полный шатающийся индус оттаскивает его. Машина-то приехала, но ключи остались в Питере!
Вольфсбург был настолько крошечным, что всех своих покупателей я знал чуть ли не по имени и отчеству. Я их встречал на автобусной остановке, в продуктовом магазине и просто на улице. Там все знали друг друга. Хитрая Валентина отправила меня в этот поселковый город, сама же осталась торговать в дорогом Дюссельдорфе. Там торговля разительно отличалась от моей. Ко мне в палатку частенько захаживали местные русские. То женщина преподаватель музыки, то парень-маляр с засохшей краской на руках. Приходили не столько за покупками, сколько ради общения, которое во основном состояло из вопросов: ну как там живётся в России? Я для них в данный момент был кусочком бывшей родины, если родина вообще может быть бывшей. Я как мог восхвалял Россию, не забывая предлагать купить её кусочек в виде матрёшки или павлопосадского платка. Но меня слушали бескорыстно.
В сущности, Вольфсбург мог похвастаться только одноимённым футбольным клубом и всемирно известным автомобильным заводом. И, если первое в мировом масштабе ещё и вызывало какое-то сомнение, то второе было бесспорным.
За тридцать дней пребывания в Германии я заметно округлился в лице. Утро я начинал с горячего, только что из печи, свежего штруделя с яблоком или с сендвича с курицей. Запивал всё это кофе со сливками. Только после этого завтрака в кафе рядом с ярмаркой, я медленно направлялся к своей палатке и нехотя приступал к работе. Обедал там же на рынке, местными кулинарными изысками. Меня уже знали в лицо и иногда делали скидку. Торговцы вьетнамской едой чаще. Немцы, продававшие жареные сосиски с картофелем реже. Вернее, никогда. Почти напротив моей палатки располагался бар. По вечерам там было шумно и весело. Казалось, что вся жизнь в городе концентрируется именно здесь. И дело было вовсе не в музыке, а «глювайне». Однажды я не выдержал и попробовал этот местный напиток. Уж, больно довольные люди выходили из бара. А заходили, порой, на вид не вполне счастливые. Теперь я с нетерпением ожидал вечера. При этом, я всё же скучал. Утром перед работой и вечером после, я совершал обязательную прогулку по городу. Мой дом, как я уже говорил, находился в пяти минутах ходьбы от ярмарки, и мне по питерской привычке не хватало расстояния. Я не привык к такому маленькому масштабу. Мне нужен был размах. Перед сном мне требовалось, как гончей собаке, набегать определённое количество километров, чтобы затем спокойно уснуть. И я гулял, тщетно рассматривая местные достопримечательности. Разумеется, ни одного средневекового домика или кирхи в этом городе не наблюдалось. Самыми примечательными были диковинные для меня велодорожки и здание банка. За несколько дней я обошёл весь город вдоль и поперёк. Я тщетно пытался в нём заблудиться. Но, куда бы меня не заносило, отовсюду над городом высился ориентир – четыре высоченные красного кирпича трубы завода Фольксваген. Город был отделён от завода небольшой речушкой Аллер. Река зимой не замерзала, и всякий раз отражала в воде эти самые четыре трубы. Иногда прогуливаясь перед работой, я выходил на бескаменную набережную Аллера и глядел на отражающееся в воде мощное тело завода с поднятыми к небу четырьмя руками-трубами. Пасмурная погода, краснокирпичные трубы и вода – всё это мне невольно напоминало Питер, Фонтанку… У нас ведь тоже имелись свои четыре трубы. Знаменитые четыре трубы на Фонтанке. Воспетые Евгением Рейном. Я специально не заучивал, но из каких-то закромов головы у меня вдруг вылетело:
Четыре трубы теплостанции
И мост над Фонтанкой моей –
Вот родина, вот непристрастная
Картина, что прочих милей.
Как рад я – мы живы, не умерли,
Лишь лаком покрылись седым.
Какие знакомые сумерки,
Звоночек над рынком Сенным.
Середина стихотворения предательски выпала из памяти, а вот, финальное четверостишие я хорошо помнил:
Не слышно ли пения жалкого?
Что прочим о стенку горох?
Не видно ль хранителя-ангела
На трубах твоих четырёх?
Заблудиться в Вольфсбурге было решительно невозможно, а в Питере – раз плюнуть. Как-то прогуливаясь вечером, я забрёл в местный парк. Он по-рождественски светился и напоминал сказочный лес. Там всё сделали для того, чтобы не заблудиться. Моё внимание привлёк шорох и движение в кустах. Я напрягся. Вот оно, событие! Ну, наконец! Я стал пристально вглядываться в кусты. Опять шорох. Вдруг из кустов почти у меня под ногами кто-то сиганул через тропинку. «Крыса»! – подумал я. А кто же ещё? Вторая «крыса» также перебежала из одного куста в другой. И только сейчас я разглядел, что у «крысы» длинные уши и маленький толстый хвост. Это были зайцы! Я не мог поверить собственным глазам: зайцы в центре города! Судя по названию города, там должны были водиться волки, а здесь – зайцы! Ну, лучше так. На следующее утро я эмоционально рассказал об уведенном индусу Балу: «Гестен абент…» — перехватывая воздух почти кричал я. – «Гестен абент… Их… Их зеен… ин ирэ гарден… Хазе! Хазе!» При этом я показывал руками длинные уши. Балу рассмеялся. Ну, да, мол, зайцы и что в этом такого? Обычная история. Я пошутил. Это, говорю, не Вольфсбург, а Хазебург. Заячий город. Позднее Валентина мне рассказала, что для Германии это действительно обычное явление. Ну, как в России – воробьи. У них по паркам и лужайкам бегают зайцы. Они там просто живут. А я до сих пор не могу в это поверить. Советский человек. По мне так в парке в кустах может быть только уставший подвыпивший путник или маньяк, какой. Ну, или крыса.
Я забыл сказать, что в моей аскетичной комнате кроме кровати, табуретки и пары розеток имелось ещё кое-что. На тумбочке, подключённый к одной из розеток, стоял, и по всей видимости давно, видеомагнитофон и крохотный дешёвый телевизор времён товарища Хонеккера. Иногда по вечерам я включал телевизор и засыпал под бесконечные на немецком языке теле-шоу. А они, как известно, во всём мире одинаковые. Немецкие я хотя бы не понимал. Это радовало. Но тридцать дней подряд я был не в силах это выдержать. На одной из штрассе я приметил видео-магазин и забрёл туда. На полках стояли все те же фильмы, что и в России, только на немецком языке. Смотреть в сотый раз боевик мне не хотелось, и моё внимание привлекла кассета с Лайзой Минелли и Робертом де Ниро на обложке. Это был фильм «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Естественно, я его купил. Придя домой я вставил кассету в магнитофон и к своему ужасу понял, что фильм только на немецком языке. На протяжении двух оставшихся недель я засыпал под несвойственный де Ниро и Минелли немецкий говор. Фильм показался мне грустным без привычного Голливуду хеппи-энда. Хотя, чертовски музыкальный, конечно. Но ожидаемого финала я так и не увидел. Засыпая, я смотрел сонным взглядом на Лайзу Минелли и восхищался её красотой. Её глазами, преимущественно. И носом. Они как будто были приставлены к её лицу фотороботом. От разных людей – глаза и нос. Это была борьба красоты. Огромные наполненные жизнью глаза как бы кричали: мы – прекрасны! А нос сопротивлялся: а я – ужасен! На лице великолепной Лайзы происходила борьба. Нос и глаза тянули красоту в разные стороны. У де Ниро всё было проще. Никакой борьбы. Ну, разве, что родинка на щеке повякивала: «и это лицо вы называете красивым?» Но родинку никто не слушал и не считался с ней.
Периодически я звонил маме в Питер. Её голос мне очень помогал, особенно в первые дни, когда здесь ещё всё было мне чужим. Это потом я освоился. Пару раз звонил своему другу. Он что-то рассказал про наводнение, ветер и снег. Больше я ему не звонил. Здесь же в Вольфсбурге стояла тёплая европейская бесснежная зима. Снег шёл лишь однажды. Как-то, меня это поразило, на главную площадь привезли на самосвале огромный куб искусственного снега. Рождество, как ни как! И тут же местные детишки принялись отламывать кусочки этого снега, кидаться им друг в друга – в общем, радоваться. Я рассмеялся и вспомнил заснеженные русские поля, примятые толстой снежной подушкой крыши деревенских домов. Естественно, в голове пронеслась «тройка» с бубенцами. Перед глазами всплыла картина из советских фильмов, когда изображали деревенскую зиму. Ещё немного и я запел бы «Ой, мороз-мороз», но для этого требовался виски. А его уже не было.
Оставалось совсем немного времени до моего возвращения в Россию. Под конец ярмарки ко мне в палатку стал почти ежедневно наведываться немец-администратор и требовать деньги за аренду. Оказывается, хитрая Валентина ничего не заплатила. Или не всё. Немец был подтянутым скуластым парнем и что-то строго мне выговаривал по-немецки. Меня это забавляло. Я невольно представлял его в военной форме. Его шапка напоминала каску. Самому же немцу буквально не доставало для полноты картины «Шмайссера» в руках. И моё воображение без труда дорисовывало эти недостающие детали. Немец ругался и строго, как на допросе, смотрел мне в глаза. Ещё немного и он произнёс бы: «гдье партизьяни, русския свинья?» Я лишь демонстрировал в руке телефон и говорил: «Колл ту Валентина, битте!» Затем мы вместе звонили Валентине, и немец несколько минут молча и сосредоточенно, что-то слушал в трубку. После чего, расстроенный, не прощаясь уходил. Так продолжалось несколько раз. Что говорила ему Валентина, одному богу известно. «Доверчивые немцы» — прокомментировала потом она.
Видимо, Валентина не вполне оплатила и мою комнату, поскольку, встречающийся мне изредка в коридоре хозяин-турок то и дело спрашивал: «Гельд? Гельд? Гельд?» И когда у меня в комнате перегорела лампа, и я сообщил об этом хозяину: «лампа капут», то он опять взорвался: «гельд унт лампа». Мол, сначала, гад, оплати комнату, а потом тебе и лампа будет. Остаток времени в Германии я провёл без домашнего освещения. Да оно мне и не требовалось. Через большое окно в комнату вливался бесплатный рождественский свет немецкой улицы, да и экран телевизора освещал. Я приходил с работы домой, открывал пиво, закуривал сигарету без фильтра и засыпал под немецкую речь де Ниро и Минелли.
Иногда я искал приключений. Во время ежевечерней прогулки, я частенько встречал на автобусных остановках компании подростков. Они, как и всякая молодёжь, что-то бурно обсуждали, активно жестикулировали руками, пили пиво. Нередко из клубка таких компаний среди немецкой речи вырывался русский мат. Причём, отборный, классический. Нет, это были немцы, но русский мат им, по всей видимости, нравился. Был у них, что называется, в моде. Вот оно — проникновение культуры! И я, порой, вклинивался в эту жужжащую подростковую толпу, пронизывая её своим русским телом. Клином, как войско тевтонских рыцарей в фильме Эйзенштейна «Александр Невский». Только сейчас всё происходило наоборот. Как правило, эти мои действия имели место уже после вечернего пива. Молодёжь неторопливо расступалась, затем вновь сливалась воедино. Хоть бы кто-нибудь, меня о чём спросил? Крикнул в спину или лицо. Так, нет же. Лишь однажды ко мне пристала пьяная юная фрау, кокетливо и кинематографично попросив прикурить. Насмотрелась фильмов, юная красавица. Она собственно была расположена к довольно продолжительной беседе, но я, как истинный разведчик и адепт своей страны, не поддался на эту явную провокацию. Не на того напала. Я тоже насмотрелся фильмов.
Последний день прошёл в суматохе. Нужно было собрать нераспроданный товар, собственные вещи, всё это упаковать по рюкзакам и вечером отбыть в Дюссельдорф. Мне не хотелось уезжать. Я полюбил эту большую деревню со штруделями, строгим немцем и зайцами в кустах. Я бы так здесь и жил дальше, засыпая под немецкую речь старушки Минелли. Но меня ждал Питер. Зимний Питер. Даже не летний. За месяц, проведённый в Германии, я научился здороваться с прохожими, всякий раз, когда надо и не надо, извиняться и не ходить пешком по велодорожкам. Я привык, что автомобили пропускают тебя за километр и в магазинах благодарят за одно лишь там твоё появление на пороге. Я упаковал подарки маме, дочке, сестре и даже бывшей жене, зачем-то. Видимо, по привычке. Себе же я присмотрел в полюбившемся мне одноевровом магазине тоже подарки. Зачем-то приобрёл за пару евро ножовку, набор зажигалок за один евро и ещё какую-то ерунду. Заработать мне так и не удалось. Но я был счастлив. Мы с Балу обменялись телефонами, пообещали друг другу звонить и распрощались. Напоследок я подарил ему кокарду от сувенирной шапки, а он мне… Ничего он мне не подарил.
Вещей оказалось предостаточно. Несколько огромных туристических рюкзаков. Валентина вызвала мне до ж/д вокзала такси. Приехал на стареньком Фольксвагене таксист и по дороге мы с ним разговорились. У меня в Питере оставался такой же старенький гольф, на котором мы сейчас ехали. Я стоял на платформе, окружённый тюками и ждал поезд. И действительно, поезд прибыл, но не дождавшись меня, тут же захлопнул прямо передо мной двери и отбыл. Город меня не отпускал. Вероятно, я тоже пришёлся ему по душе. Я стал звонить Валентине. Да, подтвердила она, здесь надо быстро забегать в вагон. Жди следующий поезд. Оставь вещи на платформе и иди погуляй, если хочешь. А как же вещи, спросил я? «Не волнуйся, здесь с ними ничего не будет. Это Германия!» — отчеканила Валентина. Когда через полчаса я вернулся на перрон, все вещи были в целости и сохранности. Показалось даже, что их прибавилось. Я не переставал удивляться этой стране. Искренне удивился я и когда проводник следующего поезда, на который я всё же успел, отказался брать «в подарок» пять евро за возможность остаться мне в его вагоне. Разумеется, я всё перепутал. Мой вагон был чуть ли не в самом конце состава, а тащить на себе вещи я уже был не в состоянии. Вот, я и предложил проводнику-стюарду компенсацию то ли в пять, то ли в десять евро. Возьми, мол, а я здесь в коридоре постою, а вещи в тамбур закину. Работник дойче бана, похоже, вообще не понял, о чём идёт речь? Билет есть – иди на своё место! Что ещё? Пришлось перемещаться. Дорога в Дюссельдорф много времени не заняла. Помню остановку в Ганновере – куча огней в темноте и всё. Поймал себя на мысли, что проезжаю тот самый всемирно известный Гонновер… Немцы почему-то называют его «Хануфа». В баре поезда я выпил пиво «Бек» и заснул.
Валентина встретила меня на вокзале с радушной улыбкой и багажной тележкой. Последнему я был рад больше. Мне впервые за моё путешествие не приходилось тащить на себе всю эту поклажу. Видимо, мой работодатель, полагал, что я-таки заработал какие-то деньги и, наконец, отдам долг. Она заблуждалась, как в первом, так и во втором. По дороге к такси Валентина научила меня, как вместо 50-ти центов использовать в багажной тележке российскую монету, не помню какого номинала. Мол, они совпадают. Мы сели в старый Мерседес к турецкому таксисту и поехали домой к знакомым Валентины. Сама она жила в Штутгарте. Если в Вольфсбурге 99% всех автомобилей это Фольксвагены, то в Дюссельдорфе — в основном Мерседесы. Вечерний Дюссельдорф поразил меня красотой и спокойствием. Наконец-то, я увидел статный, немного чопорный, в деловом костюме город. Город-немец. Город-банковский клерк. Красный свет – машины останавливаются и занудно, медленно трогаются с места лишь после окончательного и безапелляционного зелёного. Огромные настоящие, а не как в Вольфсбурге, игрушечные двухэтажные, дома. Спокойные и уверенные в себе прохожие. Я даже проснулся. Дюссельдорф мне определённо нравился. Мне захотелось здесь остаться. По дороге Валентина попросила таксиста проехать мимо знаменитых «танцующих» домов на набережной Рейна. Мне это напомнило даже не Питер, а скорее Париж и Сену, куда я так и не доехал. Уже не было ни сил, да и денег тоже. Наконец, мы прибыли в квартиру к друзьям Валентины – Галине и Борису. Многоквартирный кирпичный пятиэтажный дом, где они жили, напоминал обычную питерскую «хрущёвку». Уютная трёхкомнатная квартирка. Маленькая кухня. Я с удовольствием принял горячий душ. Моё предыдущее жилище постоянно испытывало перебои с горячей водой. Да, и индусы с турками то и дело занимали ванную. Радушные хозяева накормили меня отварной гречкой. Так я постепенно начал готовиться к возвращению на родину. Милая русская семья. Вернее, еврейская, конечно… Муж – толстый, под шестьдесят уставший от жизни, любящий поесть и, по всей видимости выпить, Борис. В больших очках, неопрятном свитере в складках и катушках. Жена – полноватая ровесница мужа, обаятельная Галина. Наблюдая, как я набросился на гречку, она принялась расспрашивать меня, «как там в России»? Хорошо, говорю. Страна возможностей. И стал ей подробно рассказывать о прелестях, возможностях и последствиях жизни в России. В частности, я не помню к чему, но рассказал, что водительские права у нас иногда дарят на Рождество. Галина мой рассказ под гречку сопровождала охами: «бедная Россия, бедная Россия…» Я, в свою очередь, опять вспомнил зайцев в парке. Галина невозмутимо подтвердила: да, они тут везде бегают. Мне налили чай в большую фаянсовую кружку с едва заметными трещинками снаружи. Вообще, если абстрагироваться от мысли, что находишься в Германии, то можно было подумать, что пьёшь чай в «хрущёвке» в Питере где-нибудь на улице партизана Германа. Всё это время на кухне я находился в обществе Галины и Валентины. Борис лежал на диване в соседней комнате и смотрел телевизор, по-моему, даже Первый канал. Тоже самое он мог бы делать и в Питере. Борис лишь однажды появился на кухне. Он недовольно поверх очков оглядел присутствующих, что-то пробурчал про ужин и также хмуро удалился на диван в комнату. Галина невозмутимо, явно в адрес мужа, прокомментировала. Знаешь, Максим, обратилась она ко мне… Мужчины в своей жизни проходят три этапа взросления. Первый — когда они верят в деда-мороза. Второй – когда не верят. И третий… Тут Галина помедлила и задумалась. И третий, когда сами становятся дедом-морозом.
Мои мысли переключились на птиц. Да, птиц. Я уже давно заметил, но решил, что показалось. Весь вечер где-то пели птицы. Наконец, я понял – за окном. «Это что, птицы?» — недоверчиво, боясь показаться глупым, спросил я Галину. «Ну, да, птицы» — спокойно ответила та. «Так, декабрь же?» — не унимался я. Похоже, я всё-таки выглядел глупо. У меня не укладывалось в голове: декабрь, зима… Какие-то зайцы в парке, птицы щебечут… Это не по правилам. Это какая-то театральная постановка. Декорация.
Утром Валентина проводила меня в аэропорт. Опять эти вещи, тюки… Я робко предложил взять такси, но та отнеслась к этой идее скептически. Мол, рядом, так доедем. Видимо, Валентина поняла, что своих денег от меня ей и на этот раз не дождаться. Злая немка в аэропорту на багажном контроле, напоминающая… Впрочем, не важно. В общем, что не удивительно, обнаружился перевес багажа. Два огромных туристических рюкзака явно не походили на ручную кладь. Требовалась значительная доплата. Один всё же пришлось сдать в багаж. Немка холодно чеканила слова. Её подкрашенные синей тушью глаза напоминали акульи. Я обнялся с Валентиной и прошёл на контроль. Моя ручная кладь напоминала охотничье снаряжение. Для полноты картины не доставало только надувной лодки и рыболовной сети. Когда же огромный туристический рюкзак отправился в черево рентгена, то контролёр-араб в красном новогоднем колпаке округлился в глазах. Меня вежливо попросили открыть рюкзак. Я малодушно не понимал, что происходит. Араб принялся извлекать из моей ручной клади всё самое ценное, что я приобрёл для жизни в России в одноевровом магазине Вольфсбурга: ножовку, запаянный набор зажигалок из семи штук, случайно украденный мной в супермаркете дезодорант (я положил его в карман в магазине и забыл – так и вышел) – всё это араб-немец отложил в сторону. Остальное щедро оставил мне. Я искренне недоумевал, почему я не могу пронести в салон аэробуса все эти вещи? Чем дезодорант-то помешал? А ножовка?..
Внизу под брюхом Боинга оставался Дюссельдорф. Через час мы приземлились в Хельсинки. Я без труда добрался до русского автобуса, который издалека выделялся питерскими номерами и грязью. По состоянию его кузова можно было с точность до градуса по Цельсию определить погоду в Ленобласти. Водитель-женщина поначалу вызвала у меня недоверие. Но вскоре я успокоился. Не всякому мужчине удалось бы так уверенно управлять автобусом на зимней дороге. В автобусе поначалу резвился, но вскоре успокоился маленький круглый и лысый мужичок. Я его приметил ещё в самолёте. Он тоже летел из Дюссельдорфа. Здесь же, в микроавтобусе, он выделывался перед пассажирами. В частности, он выкрикнул на весь салон: «Кто хочет горячего чаю с блинами?!!» Доверчивые пассажиры робко стали изъявлять желание. «А нету!» — заржал круглолицый толстяк. Смотреть за окном было определённо нечего. Я цеплялся взглядом за последние кусочки чужеземщины. Вот, проехали завод «Валио», вот, магазин «Дисас», заправка «ABC»… Граница, наши товарищи-военные… Родина. Заляпанная грязным снегом табличка: «Добро пожаловать в Россию!»
Питер встретил меня декабрьской грязью и кашей под ногами. Я еле волок огромный рюкзак, едва не падая на ледяных ухабах. Невольно искал взглядом на снегу велодорожки. Ну, что же ты не радуешься, спрашивал я себя? Вот же он, твой Невский, Московский вокзал, Лиговский… Троллейбусы, уличные музыканты, бомжи у метро… Русская речь, наконец. Радуйся, давай! Я стоял посреди великого города с огромным черным рюкзаком у ног и ловил глазами вечернее небо. И снег. И тут, не знаю, почему, я тихо по-немецки произнёс: «шнее». Хорошо, что меня никто не слышал. Да, и кому до меня было дело?
